Мне позвонил Ванечка.
Спросил, как дела. Сказал, что уже давно хотел позвонить, но
что-то его удерживало. Искренне добавил, что соскучился.
Я ответила, что занята: принимаю роды у соседской коровы.
Перезвоню.
Повесила трубку. Пожалела, что не подготовилась к этому
звонку и не придумала что-нибудь поостроумнее.
Давно не было такого приятного утра.
Что он сейчас думает обо мне? «Чужая душа — потемки?» или
«Oh, those Russians!».
Наверняка сегодня все у меня будет получаться.
Я звонила по этому номеру каждый день. Мне говорили одно и
то же: «Состояние больного без изменений». Уже почти три месяца. Водитель Сержа
был в коме. Кома — это когда человек умер, а надежда еще жива.
Он лежал, подключенный к жизни множеством трубочек и
проводков, в Институте Склифосовского.
Я его не видела.
Приехав туда на третий день после смерти Сержа, я наткнулась
на полный ненависти взгляд его матери. Ее сын работал на нас, и это мы убили
его. Я дала ей листок с номером моего телефона, но была уверена, что она его
выкинет, как только за мной закроется дверь.
Я слишком сильно тогда сама нуждалась в утешении, чтобы
оправдываться перед ней.
Да и в чем оправдываться?
Я познакомилась с заведующим отделением и назначила ему
денежное пособие.
Когда дежурный голос по телефону сообщил, что больной
находится в сознании уже сутки, я восприняла это так, словно мне сказали, что
Серж ожил и едет домой.
Я бежала по обшарпанным коридорам Института Склифосовского,
мимо зловонных никелированных тележек, мимо худосочных мужчин в больничных
пижамах, застиранных так, что казалось, их не стирали никогда. Я смотрела на
номера дверей, и мне хотелось то разрыдаться от горя, то рассмеяться от
счастья. Мне казалось, что я бегу к Сержу.
Его водитель, вернувшийся с того света, был мостиком между
нами.
Из его горла торчала трубка.
Пуля прошла навылет, частично задев дыхательные пути.
Я хотела броситься ему на грудь, и только боязнь причинить
ему боль остановила меня.
— Серж умер, — прошептала я очень тихо, отводя
глаза от его лица. — Ты отлично выглядишь.
Казалось, он делал над собой усилие, чтобы держать глаза
открытыми.
— Ты поправишься. Обязательно поправишься. Теперь уже
ничего не случится.
Опустошенная и разочарованная, я огляделась. Рядом стояла
его мать, но она даже не предложила мне стула. Передо мной лежал наш водитель,
очень слабый, едва живой. Он ничего не мог сказать. Глядя на него, я не узнала
и не поняла ничего нового. Возможно, я ждала чуда там, где его быть не могло.
Я все еще не смирилась со словом «никогда».
Водитель смотрел на меня, но казалось, что он просто смотрит
вперед.
Я подумала, что, наверное, он мог бы закрыть Сержа собой.
Думать так — это эгоизм.
Вошла медсестра и с радостной улыбкой попросила родных
больного зайти к лечащему врачу.
Его мать бросила на меня недоверчивый взгляд, поколебалась
секунду и ушла, аккуратно закрыв за собой дверь.
«Если Серж успел что-то сказать перед смертью, то он это
слышал», — подумала я.
Для меня было очень важно узнать, о чем думал Серж в
последнюю секунду своей жизни. О том, чья рука направила на него пистолет? О
том, есть ли шанс спастись? О своей матери? О Маше? Или обо мне? Не о той же
девушке из ресторана, в конце концов? Или просто страх, животный страх смерти
охватил его, и он не успел подумать ни обо мне, ни о ком.
Я достала из сумки ручку и помогла пальцам водителя
обхватить ее.
— Помоги мне. Попробуй написать. Наверняка есть что-то,
что я должна знать.
Я взяла с тумбочки листок с назначениями и подставила под
него свою ладонь.
Оглядываясь на дверь, я держала его руку с ручкой.
Он был очень слаб. Медленно, с долгими остановками, глядя
так же прямо на меня, буква за буквой он вывел: «Крыса».
Я аккуратно сложила листок и убрала в сумку.
Он закрыл глаза. Я испугалась, что он умер. Я дотронулась до
его лица. Его веки дрогнули.
Крыса — это человек, который предал своих.
Не знаю почему, но все водители любят тюремный жаргон и
блатные песни.
— Мы его накажем, — пообещала я, не смущаясь
пафосностью этой фразы, — а с тобой все будет хорошо.
Зашла его мать. Внимательно посмотрела на сына, мельком — на
меня.
— Теперь с тобой уже ничего не случится. Не знаю,
слышал ли он мои слова или уже давно спал.
Его мать бесцеремонно отодвинула меня от кровати своим
мощным бедром.
Я положила на тумбочку пачку денег. Она даже не посмотрела.
— Звоните мне, — я старалась говорить очень
мягко, — я хочу помогать. У вас же есть номер моего телефона? Давайте
наймем сиделку.
Она не ответила, только уничтожающе взглянула на меня. Я
вздохнула.
— До свидания. Я поговорю с врачом.
Уверена, что после того, как я ушла, ей стало легче.
Договориться с врачом по поводу специальных условий для
моего водителя было несложно. А вот как обеспечить ему круглосуточную охрану, я
пока не знала. Пожалуй, лучше позвонить друзьям Сержа.
Пахта делала свое дело.
Просыпаясь теперь, я не вела бесконечный монолог,
посвященный Сержу: слишком много вопросов мне надо было решать прямо с утра,
слишком много информации на меня валилось.
Задача перед креативным агентством поставлена, думаю, они с
ней справятся. Теперь надо найти дилерскую сеть. Если обратиться к
«Вимм-Билль-Данну», то они сами начнут продавать пахту. Нужен кто-то из друзей.
Кого можно связать словом.
Я листала записную книжечку в своем телефоне, соображая, кто
бы это мог быть. Стоп. Вот товарищ Сержа — совладелец сети продуктовых
магазинов «Развилка». Мы познакомились на дне рождения Сержа в прошлом году. Я
набрала номер. Телефон был переадресован на офис. Трубку взяла секретарша. Она,
вежливо переспросив три раза, записала мою фамилию и просьбу перезвонить.
Остается ждать. Этот вариант может оказаться неплох.
Еще нужна упаковка. Пахту надо расфасовывать в литровые
пакеты. Решения этого вопроса у меня пока не было.
Мой знакомый не перезванивал. «Сержу, наверное, уже сто раз
бы перезвонил», — подумала я и набрала сама. Ответила опять секретарша. Ее
вежливость обнадеживала. Я представляла себе, что мой знакомый стоит сейчас
рядом с ней, знаками показывает, какой я хороший человек и как он хочет со мною
поговорить. Но, к сожалению, у него совещание.
