Судя по Лениному лицу, ей тоже.
* * *
Я валялась на диване перед телевизором. Щелкала кнопками
пульта с периодичностью один канал в секунду.
Я хотела отсмотреть всю рекламу, которая появлялась в эфире,
и понять, какие передачи мне нужны для размещения моего ролика. Пока мне не
нравилось ничего. Хотя те, кому предстояло в ближайшем будущем печь блины на
моей пахте, наверняка смотрят мексиканские сериалы. Да и российские тоже.
Зазвучала призывная музыка передачи «Угадай мелодию». Рейтинговая, надо
ставить. А «Принцип Домино» — ну, не знаю. Лучше проконсультироваться с
кем-нибудь. На третьем — криминальная хроника. Многие любят. Будут смотреть про
убийства. Пожевывая блины.
Я замерла.
На экране крупным планом — фотография Фетишиста. Мертвого.
Неужели это происходит на самом деле?
Как будто не я сидела на этом диване, и не мне голос из
телевизора отрывисто рассказывал про очередное зверское убийство.
«Разборки между своими» — так ведущий назвал этот сюжет.
Потерпевший такой-то, 32 года, холост, находился в федеральном розыске по
статье такой-то за умышленное убийство, а также ранее по статьям таким-то за
вооруженный разбой, мошенничество и финансовые аферы. Был убит с особой изощренностью.
Тошнота подкатила к горлу, и я не смогла с ней справиться.
Но в ванную не побежала. Как загипнотизированная, я смотрела в экран, боясь
пропустить хоть слово.
Меня вырвало в собственные руки, и я вытерла их об плед.
Я стояла под горячим душем. Слезы смешивались с водой,
становясь менее солеными. Что-то кричало в моих ушах, билось в моей груди и
рвалось наружу. Но я не выпускала. Потому что знала: выпустишь — и все. Жить
дальше не сможешь. Не сможешь играть с дочерью, пить «махито», гонять на машине
и загорать на солнышке, потому что сознание того, что ты — убийца, лишает
счастья. И поэтому я буду держать его внутри, глубоко-глубоко, и жить дальше.
Долго и счастливо.
Раздался телефонный звонок. Высветился номер Олежека. Я
взяла трубку, не произнося ни слова.
— Значит, видела? — весело спросил Олежек.
— Да, — глухо ответила я. Мне казалось, что я
только что научилась говорить и это мое первое слово.
— Вот так. Тонко и звонко. И, как договорились, ему
сказали.
Я повесила трубку. Перезвонила ему опять.
— Спасибо, — сказала я.
— Ну ты даешь! — удивился Олег.
Долго и счастливо. Тонко и звонко.
В ту ночь я заснуть не смогла.
Утром купила себе снотворное.
11
Я позвонила Светлане.
— Как дела?
— Спасибо. Токсикоз кончился. Но врачи ставят угрозу
преждевременных родов.
Я хотела задать ей всего один вопрос. Но не решалась. Она,
казалось, была рада моему звонку и говорила без остановки.
— Сейчас двадцать восьмая неделя. У ребенка
закладываются органы обоняния. Я стараюсь не бывать нигде, где плохо пахнет.
Глупо, да?
— Глупо, — согласилась я.
— Знаешь, его рост уже около шестнадцати сантиметров.
На ультразвуке мне сделали его портрет. Вылитый Сережа. Извини… может, тебе
неприятно.
— Мне приятно.
Я задала свой главный вопрос:
— Так это мальчик?
— Да. Уже точно. На картинке очень хорошо все видно.
— Как ты хочешь его назвать?
Я хотела бросить трубку, послать все к черту, но не могла. Я
говорила с ней и ненавидела себя за это.
— Сережа. В честь отца. Ой, он толкнул меня ножкой. Он
всегда отзывается на свое имя.
— У тебя есть деньги?
— Я получаю зарплату. Не хватает, конечно.
— Я привезу тебе денег. Говори адрес.
Она жила на Бабушкинской. Название улицы мне ни о чем не
говорило. Я записала адрес и повесила трубку.
У меня был запланирован еще один звонок. За мной был должок.
Я набрала телефон Олега. После той передачи по телевизору
прошла неделя.
— Я не смогу с тобой встретиться сегодня, — сказал
он очень манерно, — и завтра тоже. Может, в конце недели… — У меня было
такое ощущение, что он сверяется со своим расписанием в ноутбуке. — Да,
давай в следующий понедельник, ты мне еще позвони, но ориентировочно я
записываю тебя на два. Договорились?
Я была озадачена. Где он этого нахватался? Наверное, положил
в карман мои двадцать пять тысяч и почувствовал себя очень важным. А теперь
играет в олигарха. В понедельник еще секретарша какая-нибудь у него
обнаружится. Смешно.
Найти дом Светланы было непросто. Хамовники показались мне
просто Манхэттеном по сравнению с Бабушкинской. Какая-то сумасшедшая старушка
на переходе ткнула мне в фару деревянной клюкой. И, обернувшись, погрозила
кулаком. Я не была уверена, что фара уцелела, но выйти проверить не рискнула. И
потом, что я могла сделать с этой старухой? Разве что дать ей денег. Однажды я
купила у бабушки, стоявшей рядом с супермаркетом, три высохшие связки каких-то
трав. Бабушка была такая трогательная; она перевязала букетики ленточкой и
утверждала, что это специальный набор для засола огурцов. Я представила себе,
как она собирала их где-то здесь, во дворе своего дома, честно придумывая, что
бы еще добавить, — нюхала веточки деревьев и прикидывала, сколько денег
она сможет выручить. Я никогда не солила огурцы и не собиралась. Я купила все
три связки, по десять рублей штука, не торгуясь. Положила их на заднее сиденье,
чтобы не бросать в урну на ее глазах. Отъехала метров на двести, и мне отчаянно
захотелось заплакать. Я развернулась и поехала искать старушку, высматривая ее
на улице. Она шла, довольная собой и своей выдумкой. Я подбежала к ней:
«Возьмите, пожалуйста», — вложила ей в руки деньги. Она благодарила, а
потом долго смотрела мне вслед, удивленно и беспомощно.
Светлана жила на пятом этаже без лифта. Мне показалось, что,
кроме нее, в этом полуразрушенном доме никто не жил.
— Что ты, — сказала она, — это еще отличный
дом, вот посмотри: вода есть.
И она продемонстрировала мне наличие воды в кране. Мы сидели
на кухне, причем сидела я одна, на правах гостя, потому что второй табуретки не
было. Стол был. Но при других обстоятельствах я бы не смогла назвать это
столом.
Слева от входной двери располагалась комната, но ее дверь
была закрыта, и я очень надеялась, что заходить туда мне не придется.
Светлана разлила чай и насыпала в белую, без декоративных
излишеств тарелку пряники. На ней был джинсовый комбинезон и ярко-оранжевая
майка. Забранные в длинный белый хвост волосы делали ее похожей на беременную
кенгуру.
