— Да, да, любым! Именно! Любым! — воскликнул Павловский, и в глазах его вспыхнул живой блеск.
Дзержинский встал.
— Я очень просил бы вас пока что добросовестно выполнять то, что мы попросим. Можно надеяться на это? — спросил он.
Павловский поднял голову.
— Да, — отрывисто и глухо сказал он.
— Уведите его, — приказал Дзержинский конвойному. Когда дверь за преступником закрылась, Феликс Эдмундович обратился к Артузову:
— Почему я с ним так говорил? Да? Потому что вовлекать его в игру, к сожалению, необходимо, но играть с ним самим непозволительно. У него руки по локоть в крови наших людей, и он должен каждую минуту знать, что наказание за эту кровь неотвратимо! Неотвратимо! И с ним допустимо действовать только так: открыто, напрямую, без туманных хитростей и без розовых обещаний. Ничего, Артур Христианович, он выполнит все наши поручения! Он очень хочет жить! Он надеется на это!.. Мразь…
Дзержинский умолк. Сжав губы, он тяжело дышал, сильно раздувая ноздри своего тонкого красивого носа. Щеки у него порозовели. Артузов давно не видел его таким разгневанным.
— Пожалуйста, пришлите ко мне товарища Пиляра, — холодно сказал Дзержинский и, точно стесняясь своей злости, не взглянув на Артузова, направился к двери.
Приложение к главе сорок второй
Сообщение, посланное И. И. Сосновским из Минеральных Вод в Москву на имя А. X. Артузова
…Мне кажется, что Фомичев отбыл в Москву именно в том состоянии, какое нам необходимо для дальнейшего. Я провел с ним последние часы перед его отъездом в Москву. Мысли и душа его растрепаны. «Султан-Гирей» его прямо подавил. Он везет своему лидеру тревожную новость, что Султан продает нефть англичанам. Оценка деятельности своих организаций у него должна быть сугубо критическая. Но повезет ли он ее к лидеру? Хватит ли у него храбрости и принципиальности свезти лидеру и это и историю с Павловским? Нет никаких оснований, что он не поверил в ранение, и он целиком разделяет критическую оценку Павловского, данную Султаном и его людьми. Я в разговоре с ним называл Павловского бандитом, и он на это никак не реагировал, принял как заслуженное и обещал доложить лидеру аналогичную оценку.
Тем не менее я считаю обязательным, чтобы он увидел раненого Павловского, что надо сделать, пойдя на любые трудности. Это необходимо хотя бы для того, чтобы проследить, не восстановится ли у него привычный страх перед Павловским.
В отношении общего итога поездки в направлении нашей операции Фомичев должен будет внушать лидеру необходимость его срочного переезда в Россию. К этому он подведен логикой всего здесь им пережитого.
Выезжаю в Москву завтра. Султан просит отпуск, измотался он здорово, просьбу его поддерживаю…
ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
Шешеня был так расстроен и подавлен, что, встречая Фомичева на Курском вокзале, даже не поздоровался с ним. Они молча встретились и пошли рядом в шумной толпе загорелых курортников и их бледнолицей московской родни.
— Он хочет видеть только тебя, — сказал Шешеня, когда они уже перешли площадь.
— Как он?
— Врачи говорят — плох. Две раны. Одна в ногу, возле паха, другая в грудь, навылет прострелено легкое. Все время высокая температура. Возможна гангрена.
— Где он?
— Тут недалеко, Земляной вал. На квартире у одного профессора-хирурга, нашего человека. Сейчас идем прямо туда…
Профессор Катульский был довольно популярным в то время хирургом и имел богатую практику. Он был давним знакомым Пиляра, и Пиляр шутя говорил о нем, что профессор мог бы стать большевиком, если бы не желал жить с буржуазным великолепием. Эта шутка не была лишена правды — Катульский, что называется, «любил пожить». У него была роскошная квартира из шести комнат с прислугой, вечерами он пропадал в ресторанах или в картежных домах, волочился за красивыми женщинами, ездил по городу только на лихачах или в такси. Но все это не мешало ему быть по-своему честным человеком и даже поддерживать идеи большевиков. Он говорил, смеясь: «Я не виноват, что ожиревшие нэпманы платят мне большие деньги, чтобы только узнать, что у них неизлечимый цирроз печени, а что касается большевиков с их идеями, то я уверен — придет срок, и они захотят всем устроить красивую жизнь…»
Когда Пиляр обратился к профессору со странной просьбой насчет Павловского, тот без лишних расспросов согласился. Он придумал для мнимораненого очень достоверную историю болезни, положил Павловского в своем домашнем кабинете и научил его рассказывать о своем самочувствии и течении болезни с момента ранения. Профессор не поинтересовался ни именем своего странного пациента, ни тем, для чего делается вся эта, как он говорил, «петрушка».
Павловского привезли сюда два дня назад, и все это время с ним был Пиляр. Павловского нужно было подготовить и по самой игре отработать все, что он скажет Фомичеву, что напишет за рубеж своим соратникам и самому Савинкову.
Пиляра тревожило, что Павловский делал все покорно и абсолютно безропотно.
Опасность, что он все откроет Фомичеву, была минимальной, так как Павловскому сказали, что Фомичева за границу больше не пустят и арестуют.
— Пришел конец и его прогулкам, — мрачно усмехнулся Павловский и вдруг спросил: — Можно мне сказать ему все, что я о нем думаю?
— Ни в коем случае, — ответил Пиляр. — Для вас он — уполномоченный Савинкова, который отправляется за границу с вашими письмами и которому, следовательно, вы полностью доверяете.
— Ладно, — покорно согласился Павловский. — Я все скажу, когда вы его возьмете и устроите нам очную ставку. Уж тогда вы меня не сдерживайте. Но сейчас ломать перед ним шапку мне будет трудно.
— А вы вообще старайтесь говорить как можно меньше. Вы ранены, вам плохо, и вам не до разговоров. И последний раз предупреждаю, Павловский, — никаких фокусов. Из этого дома вам не уйти, он оцеплен, а я рядом.
Павловский еле заметно кивнул головой…
Фомичев и Шешеня остановились перед массивной дверью. На ней была блестящая медная доска, гласившая, что тут проживает профессор Катульский.
Горничная профессора, давно приученная не интересоваться его делами, а в данном случае особо проинструктированная, распахнула перед ними дверь.
— Прошу вас, господа, — сказала она, кланяясь, — проходите.
Передняя была громадная, как вестибюль в учреждении. И все стены были в зеркалах. Фомичев, увидев себя в зеркале, показался себе таким жалким в своем длинном, помятом в поезде пальто, что поспешил отвернуться. Но тут же увидел себя в другом зеркале. А рядом с собой увидел Шешеню — высокого, в хорошем сером костюме с шляпой в руке. Горничная, приняв их пальто, пригласила пройти в кабинет профессора.
В комнате, куда они вошли, сильно пахло лекарствами, плотные шторы были закрыты. Справа, из-за высокой книжной полки, разделявшей комнату, лился неяркий зеленоватый свет. И оттуда послышался почти неузнаваемый голос Павловского:
