Шешеня представил Фомичева членам комитета, поздравил его с благополучным прибытием и пригласил послушать, как они будут решать текущие вопросы, а затем выступить и, как выразился он, «донести до нас, рядовых, великие мысли вождя о нашей борьбе».
Сначала они обсуждали возможность снять на лето для конспиративных целей еще одну дачу в Царицыне. Докладывал об этом «хозяин» старой дачи Демиденко. Самый лучший вариант, по его мнению, не арендовать, а купить ту дачу. Она граничит садом со старой, и это позволит иметь запасные выходы на две параллельные улицы. Кроме того, новая дача — тоже зимняя, а это значит, что ею можно будет пользоваться тоже круглый год.
— Не мучь, говори цену, — попросил Шешеня.
— Десять тысяч, — вздохнул докладчик.
— Да-а-а… — задумался Шешеня. — А рассрочка возможна?
— Надо поговорить…
Так и решили — поручить Демиденко выяснить возможность рассрочки.
— А дача действительно необходима? — запоздало поинтересовался Фомичев.
— Иван Терентьевич, вы же сами убедились, почему мы вас дотемна в Царицыне не принимали. Только из-за перегрузки дачи. Народа, считай не считан, является сюда за вечер человек пять. Днем нельзя — любой дурак заметит, чего это туда посетители ходят? Значит, назначаем явки только с темнотой. И — перегрузка. Большая перегрузка, Иван Терентьевич.
— Ну, смотрите, вам виднее, — покровительственно ответил Фомичев.
Перешли к следующему вопросу.
— Об исключении из организации Гликурова за неправильное поведение, — несколько торжественно объявил Шешеня и, помолчав, распорядился: — Пригласите его сюда.
Фомичев был крайне удивлен — они еще позволяют себе исключать людей из организации?! Но ему предстояло услышать более удивительное…
Вошел рослый, совсем молодой мужчина в полувоенном костюме.
— Дайте сами оценку своему поведению, — приказал ему Шешеня.
Гликуров потоптался на месте и начал:
— Прежде всего, как все это было. Я на предварительном опросе сказал неправду, — пробасил он, опустив голову, и, подождав немного, продолжал: — Дело в том, что Куркин выразил неверие в победу нашего дела. Сказал, что у коммунистов большая сила…
— Почему вы не сообщили об этом сразу? — строго спросил Шешеня. — И с каких это пор верность идее доказывается кулаками?
— Обидно стало… — еле слышно произнес Гликуров. Он вдруг поднял голову и сказал запальчиво: — Пусть у коммунистов сила! Пусть! Но мы сильнее: за нами русский мужик, главная сила России.
— Все это правильно, Гликуров, а драться нельзя, — с мягкой укоризной сказал Шешеня.
— Я его только раз и двинул, — тихо прогудел Гликуров, и все засмеялись.
Шешеня строго оглядел членов комитета:
— Учитывая положительные качества Гликурова, предлагаю объявить ему выговор без занесения в протокол. Голосую: кто «за»?
Все дружно подняли руки. Шешеня педантично сосчитал голоса, сделал запись в лежавшей перед ним тетрадке и отпустил Гликурова.
— Будьте верным членом организации, и мы этот выговор отменим, — сказал он ему на прощанье.
— За наше дело я жизнь отдам, — проникновенно ответил Гликуров и вышел.
Надо отдать должное чекисту Ступаку — роль проштрафившегося Гликурова он сыграл великолепно. Хорошо играл и Шешеня, он только немного суетился.
Комитет рассмотрел еще несколько организационных вопросов, и затем Шешеня дал слово Фомичеву — личному представителю Бориса Викторовича Савинкова.
Фомичев не собирался говорить долго, но и вся обстановка заседания, поразившая его своей деловитостью, и то, как его представили, повело его на довольно длинную и не очень-то содержательную речь. В повседневности своей службы в Вильно, в привычке смотреть в рот капитану Секунде и помалкивать он как-то растерял свои собственные политические мысли, да и практика борьбы, которую он здесь увидел, была так далека от него, что он ударился в путаную абстракцию и долго разглагольствовал о каких-то темных и светлых силах, о битве разума с дьявольщиной и тому подобном. Несколько позднее, чем следовало, он наконец спохватился и решил говорить более деловито. Но он ничего не знал о деле, которым были заняты собравшиеся здесь люди. Поскольку он все же для всех них начальство, Фомичев решил, что критика не помешает, а руководителя она в глазах подчиненных даже возвышает. И он начал и так и сяк перелопачивать немудрую мысль о том, что-де работаете вы тут вроде и неплохо, но надо работать гораздо лучше…
После него снова говорил Шешеня. Он отметил прежде всего справедливость критических замечаний Фомичева и поблагодарил за них. Вдруг вскочил и яростно заговорил Богун — тот самый единственный настоящий савинковец, которого для большей достоверности игры взяли из тюрьмы, где он отбывал наказание. Он охотно согласился принять участие в игре, ибо считал это занятием более веселым, чем сидеть в тюрьме. От него требовалось только «присутствовать при сем» и голосовать за то, за что будет голосовать сидящий рядом с ним Демиденко. И вдруг — Богун произносит речь:
— А какое они имеют право учить нас? Они шевельнули пальцем, чтобы помочь, когда нам было трудно? Где они тогда были? Я не согласен! Почему мы должны им поддакивать? Он нас критикует, а по какому такому праву? Я не согласен! — Богун сел и, видно, только теперь сообразил, что нарушил порядок игры. Но он не смог удержаться — ему вспомнилась его собственная горькая судьба, как, посылая его в Москву, спокойно поживающие в варшавских отелях начальнички уверяли его, что их надежные люди есть всюду, даже в ВЧК. Что верно, то верно — резидент, к которому его послали, действительно уже давно работал у чекистов, и не один он, как дурак, попался на это. И сейчас, безошибочно учуяв в Фомичеве одного из таких начальничков, Богун не выдержал… Чекисты поначалу насторожились, но потом увидели, что не предусмотренный сценарием игры бунт Богуна получился весьма естественным.
— Я за критику с двух сторон, — помолчав, заговорил Шешеня, и это тоже было импровизацией. — Но на критику всегда надо иметь право, а вы, Богун, этого права как раз и не заслужили — уже третий месяц вы все не можете выполнить поручение комитета и взорвать клуб красных директоров… — Что это был за клуб, никто, и сам Шешеня, не знал, но для Фомичева это прозвучало очень солидно.
Гендин поторопился внести предложение — инцидент этот в протокол не записывать, как несущественный, а вот сообщение Фомичева принять к сведению и руководству. За это проголосовали все. И Богун в том числе.
«Члены комитета» разъехались, Шешеня и Фомичев остались вдвоем. Они вышли в сад — после табачного дыма подышать чистым воздухом. Была уже глубокая ночь. В небе холодно и блекло светились зимние звезды. Тоненький серпик луны зацепился за вершину сосны. Свояки гуляли по тропинке между дачей и сторожкой. Из темноты надвинулась фигура и негромко доложила:
— Пост принял Углов.
