– Здорово, – соглашается он, совершенно без энтузиазма,–
только надоело мне это все™ смысла не вижу…
– Ты не гибкий, – говорю я. – Я про тебя в
Интернете читала.
– Не гибкий? – улыбается он, как всегда, немного
двусмысленно. – Ну, я же мужчина.
Он довел меня до калитки за руку. Моя рука чувствовала себя
в его руке как в норке. Тесной, уютной норке.
Дома открыла папку с зелеными шнурками. Стихи.
Осторожно прочитала:
«Мы все в одной упряжке
И всем нам нелегко.
Если будем относиться друг к другу гадко.
Уйдем недалеко».
Закрыла. Покачала папку в руке.
Выбросила.
– Что это ты сидишь тут, в потемках? – Неожиданно
появилась моя мама. Обычно в такое время она уже спит.
– Так… уже спать иду. У вас все нормально?
– Да. Папа приезжает с дачи, так что мы еще у вас
несколько дней побудем. Антон по Дедуле соскучился. Если ты не против.
– Ну конечно, не против. Спокойной ночи. Я так устала
сегодня.
– От интервью?
Я обернулась:
– И от интервью тоже.
Вспомнила про деньги, вернулась на кухню. Первого числа
каждого месяца я оставляю родителям деньги.
Мама читала стихи из белой папки.
Я посмотрела на помойное ведро. Все время забываю его
закрыть.
– Мам, вот деньги на ноябрь.
Она не поднимала голову от аккуратного ряда машинописных
четверостиший.
– Пока.
– Стихи пишешь? А чего выбрасываешь? Не взяли их?
Я минуту молчала.
– Мам, это не мои стихи. Я пошла спать.
– Если ты не хочешь со мной разговаривать, совсем не
обязательно давать мне деньги.
– Мам, ну при чем тут деньги? Я вернулась.
– При том. Как будто откупаешься.
– Мам, ну что ты говоришь? Я действительно устала… Я же
с утра…
– А в машине ты час сидела с мужчиной, ничего, а как со
мной поговорить.» Ладно! Я пошла спать!
– Мам, ну, просто ты про стихи меня спросила… как ты могла
подумать, что это – мои? Ты мою книгу прочитала?
– Отец прочитал, я тебе говорила, ему очень
понравилось. А у меня – давление, я могу только телевизор смотреть, да и потом,
я не думала, что тебя интересует мое мнение.
– Мама! Если бы это были мои стихи, разве можно было бы
так просто сказать: «Не взяли?» Мам?
– Все. Ты кричать начала, опять я что-то не то сказала…
я лучше спать пойду… Спокойной ночи.
Во двор вышла луна.
Она нагуливала аппетит. Она поправлялась.
Разухабисто зазвонил телефон.
Алик.
– Алик! – кричу я. – Ты где?
– Во Флоресе. Я приехал сюда на школьном автобусе. Ты
бы его видела – чемоданы на крыше, весь разрисован всякой дрянью. Аборигены с
нечищеными зубами – улыбаются.
– И куда ты дальше?
– Ты знаешь, здесь при въезде спрашивают, не везешь ли
фрукты…
– Ты не вез?
– Ну конечно, у меня в руке оказался этот долбаный
банан!
– И что?
– Ничего. Они показали мне дорогу майя. Я доберусь по
ней до реки Усумасинта.
– Здорово.
– Я тебе позвоню еще. Ты никуда не летишь?
Иногда я не сплю.
Не то чтобы я мучилась бессонницей. Мы с ней просто лежим
рядом, держась за руки. Как старая супружеская пара, чья страсть поседела и
облысела.
Я слушаю, как громко бьются друг о дружку тучи и дом
обливается дождем
Я вижу, как заря скользкой змеей впивается в землю.
И мне кажется, что что-то такое же большое, как осень,
наполняет мое сердце – это тихая свобода, это счастье – просто быть.
Я закрываю глаза и сплю сладко – как плюшевый зайчик в
объятиях ребенка.
Мой сын сказал, что я завилась, как улитка. Это про мою
прическу.
Я веду его в садик. Первый раз – сама. Он за неделю уже там
ко всему привык и теперь по-хозяйски, выставив вперед свою маленькую ручку,
демонстрировал мне игрушки, свой шкафчик, свою подружку и мальчика по имени
Петя Платочкин.
Когда я была маленькая, у нас в семье был матриархат. По
старшинству. Поскольку бабушка умерла совсем рано, главной, сколько я себя
помню, была мама. Еще был папа. Но он даже не был вторым. Он просто был. И была
я.
Раз в полгода была вторая бабушка с Волги.
В нашей семье все любили то, что любила мама. Любили
искренне. Потому что очень любили маму.
Каждый день она приходила с работы – мама работала младшим
научным сотрудником в исследовательском институте – и рассказывала о том, как
Василий Петрович или, например, Петр Васильевич снова сделал ей комплимент. А
Ольга Викторовна или, например, Ольга Федоровна снова ахнула, увидев ее новое
платье.
Я, когда была маленькая, так и представляла себе мамину
работу: идет она по коридору, а все вокруг млеют от ее красоты и посылают ей
воздушные поцелуи, А когда я училась в школе и летом ей надо было брать (уж не
помню, где они тогда все это брали) для меня путевки в ведомственные лагеря, я
помню ее счастливые глаза, когда за ужином она, вздыхая, жаловалась нам с отцом
на то, что ей снова не верили, что у нее уже есть дети. И что эти дети – я то
есть – уже учатся в школе.
– Все думают, что ты моя сестренка! – сообщала мне
мама, окидывая меня оценивающим взглядом. – Так что ты не «мамкай»,
пожалуйста.
Я сама подолгу рассматривала себя в зеркало.
Говорили, что у нас с мамой одинаковые глаза: я щурила их
перед тем, как засмеяться, совсем как она. Но, думаю, это из-за того, что я
подолгу репетировала дома, перед зеркалом, закрывшись в ванной.
Мы все любили есть цыпленка-табака, ходить в субботу на
ВДНХ, зимой кататься на лыжах, а вечерами вязать шарфы.
(Сейчас мне очень странно, как это папа не вязал – наверное,
вязал, я просто не помню.)
Мы были дружной семьей, и никто никогда не ссорился. С мамой.
Начиная с четырех месяцев (мне почему-то кажется, что именно
с этого возраста ребенок хотя бы слышит то, что ему говорят), мы внушали
Антошке чувство уверенности в себе и всячески развивали в нем чувство
собственного достоинства. Мы – это я и его папа, мой бывший муж.
Любая наша фраза, обращенная к Антону, заканчивалась
словами: «Ты – лучший». (Года в четыре мой сын спросил дедушку: «А тебе
кто-нибудь говорил, что ты – лучший?» Дедушка долго думал, словно припоминая, а
потом рассказал Антону о том, как лихо бабушка починила его DVD-плеер.)
