– Конечно.
– Не полечу. Может, попозже.
– А на презентацию в «Mercury» пойдешь? У меня уже
столько твоих пригласительных!
Мы пришли на премьеру в кино. Он не любит фотографироваться.
И редко кто настраивает на него свой фотоаппарат.
Меня обступают фотографы, я рада, что не поленилась уложить
волосы.
Он где-то за их спинами: разглядывает афишу. И я тоже не
хочу, чтобы нас фотографировали вместе, потому что я – свободна!
Я улыбаюсь в камеры, и так повернулась, и так, и как будто
ухожу, и машу рукой, и шлю поцелуи.
– Сюда, сюда! – кричат фотографы по очереди, им
важно, чтобы я заглянула именно в их объектив, и я кокетничаю с фотоаппаратами
и надеюсь, что, может быть, в этот раз снимки получатся красивыми.
В зале темно. Я дышу ему в ухо. Я называю его Пух.
На экране что-то происходит, но то, что происходит между
нами – гораздо интереснее. Он одним пальцем приподнимает мне юбку, я, как
учительница указкой, шлепаю его по руке флаером.
С тех пор как мы были спичками, мы больше ни разу не были вместе.
Вибрирует телефон, переключенный на бесшумный режим.
Сердце идет ко дну, как подбитый корабль. Тот самый номер.
Сработал автоответчик.
Не обращаю внимание на руку, которая замирает у меня на
бедре.
Слушаю. Надеюсь, что удары сердца не заглушат того, что
записано.
Смутно надеюсь, что сообщение не оставлено.
Оставлено.
Сначала мне показалось, что это Антошка.
Нет, просто детский голос.
Ребенок. Мальчик.
Сообщил мне о том, что я скоро наемся грибов. И сдохну. И
чтобы я не расслаблялась. И что я – гадина. Скользкая, ползучая гадина.
На экране главный герой стрелял в своих врагов, и они
падали, десяток за минуту, и были похожи на пустые жестяные банки в тире в
Сокольниках.
Это было самое крупное издательство в Москве.
Им управляла женщина. Она сидела в просторном кабинете,
больше похожем на будуар. В хрустальной вазе, рядом с хрустальным пресс-папье,
аппетитно блестела черешня. В тон к черешне на Вере («Давайте сразу на «ты». Я
– Вера») была надета блузка. И – как маленькие черешенки – в ее ушах были сережки.
Вера заикалась.
– Вы видели наш ти-ти-типовой договор?
– Да. Я отдала его юристу.
– П-п-правильно.
Она сказала, что договор, который я подписала по первой
книге, – это просто позор!
– Г-г-грабеж средь бела д-дня! – Это она про моего
лысого современного издателя. – М-м-мы предлагаем тебе договор с-с-сразу
н-н-на пять книг.
– Я поняла.
– Мы п-п-платим аванс.
Я сделала крайне заинтересованный вид.
– М-м-м-миллион долларов.
Ненавижу, когда заикаются. Ничего не понятно.
– М-м-миллион наличными!
Когда говорят «ее глаза заблестели» – имеют в виду меня.
– Миллион долларов? – спросила я. По-детски так.
Как будто мы играли в «Монополию».
Вера кивнула.
– М-миллион.
Я смогу выкупить свой дом, который мой бывший, по мудрому
совету своей матери, оформил в ипотеку, на свое имя, на пятнадцать лет.
– Неплохо, – похвалила я Веру. Хотя выглядело это
так, словно я похвалила черешню, аккуратно положив косточку в пепельницу.
– И м-м-м…
– Миллион, я поняла. – После того как повторишь
это слово несколько раз, произносишь его уже запросто, как, например, макароны.
– М-м-мы дадим вам охрану. К-к-к-круглосуточно.
– Охрану? – Я внимательно посмотрела на Веру.
Наверное, надо быть психологом, чтобы сидеть в кабинете с черешней и раздавать
миллионы всем подряд. – Охрана мне не помешает.
Правило № 2. Если у вас завелся маньяк, вы никому не должны
рассказывать о нем. Никому и ни при каких обстоятельствах. Включая подружек,
женихов и издателей.
Сан Саныч сказал, что детей часто используют, например, в
сицилийской мафии. Как способ угроз.
Потому что голос ребенка не идентифицируется.
Еще он сказал:
– Ты почему-то дорога моему шефу. И он дал мне
карт-бланш на все мероприятия.
– На какие мероприятия?
В кабинете Сан Саныча стоял огромный шкаф с его коллекцией.
Он коллекционировал жуков. Не в смысле жучков (что было бы
понятно при его работе), а именно жуков – стеклянных, деревянных,
пластмассовых, с эмалью. С дарственными надписями. От друзей и сотрудников.
– Какие мероприятия?
– Камеры по периметру дома, вооруженная охрана 24 часа.
– Спасибо.
– А если он будет звонить?
– Отвечай. Только не слушай. Просто снимай трубку и
клади ее, пусть разговаривает… чем дольше, тем лучше.
– Не слушать?
– Ну, конечно. Нервные клетки не восстанавливаются. И
не волнуйся. Я этих маньяков уже столько поймал!..
– Сколько?
– Достаточно. Одного, кстати, ты наверняка знаешь. Его
вся Москва знает. О-о-очень известный человек. Как выяснилось, шизик.
– Да ладно!
– Складно! Охрана на твой счет проинструктирована.
Зима – это заговор против солнца. На этот раз мой телефон
зазвонил, если не ошибаюсь, симфонией Баха. Алик.
– Я плыву на лодке по Усамасинте!
– Куда?
– В Мексику, конечно! Тут полно крокодилов! И
пограничники с двух сторон! Смотрят!
– На тебя?
– На крокодилов!
– Это не опасно?
– Смотреть на крокодилов? Да что с тобой!
– Да нет – плыть по Уса-муса…
– Усамасинте! Опасно. Мне все время кажется, что
крокодил запрыгнет в лодку!
– Они не умеют прыгать.
– Ты уверена?
– Точна – Я не была уверена.
– Позвоню попозже. Ты никуда не летишь?
– Нет.
Вышла огромная статья того журналиста, который был похож на
тыкву в Хеллоуин. На первой полосе – мой портрет. Статья называется «Мы
целовались с писательницей в кафе».
Урод. Я скомкала газету.
Кто сказал, что журналисты – это вши на теле общества?
