Но, но, но... В конце концов, Морвен ко всему этому привык. И когда речь шла о Краме, Морвен ничему не удивлялся.
А теперь удивился. Нет, это слабо сказано. Изумился до глубины души.
— Крам, я не в силах тебе поверить! Знаешь, как сказано у Витония? «Нет выше преступления, чем попытка лишить человека свободы, и нет порыва благороднее, чем желание вернуть свободу». Мышления ты лишен, это понятно, но разве ты также лишен и инстинктов? Ты задумайся: нас взяли в плен злобные и жестокие разбойники. Нас оскорбили, нас путали, нас связали. Кто их знает, что еще они задумали. И вот теперь, когда мы освободились от пут и когда часовой крепко спит, а я победно кричу тебе: «Крам, мы свободны! Крам, пойдем!» — ты что делаешь? Ты плюхаешься на ближайший пень, вгрызаешься в обглоданную куриную кость и спрашиваешь у меня: «Зачем?»
— Морви, тс-с-с! Монах!
Монах храпел еще громче. Свинячье хрюканье приобрело басовые обертоны. Крам сплюнул и с завистью обозрел могучие формы монаха. Похоже, эти разбойники совсем неплохо питались. Крам огляделся по сторонам. Мешки, седельные сумки, корзинки — все это было разбросано по поляне. Крам принялся ходить и заглядывать во все мешки и корзины.
— Крам, что ты делаешь?
Это был совсем простой вопрос. План у Морвена был грандиозным и неопределенным. Уйти в лес навстречу чему-то высокому и чистому под названием «свобода». До какой свободы можно было дойти в синих мундирах, об этом Морвен даже не задумывался.
У Крама рассуждения были попроще: быстренько обежать лагерь, пока никого не было, а часовой спал, налопаться объедками, а потом вернуться на место, сунуть руки в путы и сидеть, как ни в чем не бывало.
Варланину вовсе не хотелось никуда убегать.
ГЛАВА 63
МАЛЬЧИК-МУЖЧИНА
Тир-лир-лир-ли!
Снова прозвучала птичья трель, и из травы поднялась и встала рядом со жрицей доселе невидимая... Ланда. На ней было такое же зеленое платье, как на жрице, но движения и грация совсем иные. Было видно, что она совсем новичок. Жрица отступила и воздела руки. Ланда, пытаясь подражать ей, подняла и опустила руки несколько раз. Можно было не сомневаться, что вскоре Ланда упадет на колени возле дуба и произнесет собственную молитву Виане.
— А я видел, — прошептал Джем, — как она поклонялась другому божеству...
— Принцу в зеленом мундире? Но, Джем, разве одно противоречит другому? Я вполне понимаю, почему Ланда решила посвятить себя богине. Она боится, что Орвика больше никогда не увидит.
Джем озадаченно возразил:
— Но Орвик существует только на портрете. Хэл улыбнулся.
— Джем, бывают вещи, о которых лучше соврать, когда разговариваешь с синемундирником. На портрете действительно изображен его предок, но Орвик — его точная копия. Ты — наследник престола Эджландии, а он — наследник престола Зензана. Родители Орвика были убиты давным-давно. Дольм вывез его из Рэкса и приютил в разрушенном замке, выдавая за собственного сына. Орвик и Ланда выросли вместе и обручились еще в детстве. Теперь они бы уже могли пожениться, но Орвик ушел с мятежниками и будет участвовать в грядущем большом сражении. С новой, особенной нежностью Джем смотрел на девушку. С новым стыдом вспомнил о чувствах, охвативших его прошедшей ночью в башне.
— Мне стыдно... — проговорил он, — за те страдания, которым подвергла этих людей мой держава.
— У тебя доброе сердце, Джем, — сказал Хэл. — Но есть такие (с среди них — жрица), кто винит во всех бедах Зензана не только «мужчин в синих одеждах». Для них синемундирники — всего лишь проявление общей картины. Чего еще ожидать в стране, которая отреклась от истинной веры?
Джем задумался. Он вспомнил о религии своего детства, о тетке Умбекке, о капеллане Фивале. Вспомнил о бедняге Пеллеме Пеллигрю, который набожно распевал гимны в Главном храме, а потом отправлялся развратничать к «Чоки».
— Хэл, я ходил в храм в дни Канунов, слушал восхваления в честь Леди Имагенты. Во время песнопений я открывал и закрывал рот, произносил Большую молитву. Эджландцы — раса победителей, раса завоевателей. Но разве мы можем верить в то, что наша вера — истинная?
Хэл печально усмехнулся.
— Помнишь каноника из дилижанса? Джем, нет более пагубного предмета, чем религия. В юности я учился в Школе Храмовников. Я был полон реформаторского пыла. В келье, при свете свечки, я штудировал «Эль-Орокон» и страстно мечтал о том грандиозном трактате, который я напишу и в котором сумею объединить все пять религией Эль-Орока. Какое это было тщеславие!
— Но неужели так должно быть всегда?
— При том, что даже внутри одной религии существуют разногласия? — вздохнул Хэл. — В борьбе с синемундирниками мы объединились с зензанцами. Но разве мятежники едины? В богатых храмах Зензана давно служат агонистские службы. Некоторые мечтают только о том, чтобы там снова служили, как некогда, жрецы Вианы. Другие говорят, что истинную веру исповедуют только Дочери Вианы. Но внутри стен Рэкса у такой точки зрения поддержки не найдется.
— А за пределами этих стен?
Хэл улыбнулся.
— Бэндо, а ты, похоже, сегодня в ладу со жрицей?
Но Бэндо не слушал Хэла. Он неотрывно смотрел на Ланду. Девушка прижималась к стволу дерева. Она то гладила его, то обнимала, запрокинув голову, разметав длинные косы. Она взывала к богине, умоляя услышать ее. Робость ее пропала, она молилась со страстью, которая заставила трепетать даже жрицу.
Джем был напуган. Куда подевалась робкая девушка, которую он видел прошедшей ночью? Одержимая молитвенным экстазом, она просила богиню защитить ее возлюбленного Орвика, придать ему отвагу в бою, помочь ему сокрушить всех его врагов.
Но вот, наконец, жрица наклонилась, обняла девушку за плечи, отвела от дерева. Ланда всхлипывала, но отерла слезы, и лицо ее приобрело выражение железной решимости. Ритуал должен был продолжаться, она должна была беречь силы. Все то время, покуда Ланда молилась, жрица Аджль продолжала произносить фразу: «Да не прозвучит вовек стук топора в Рэкских холмах».
Теперь по знаку жрицы Ланда запела новую мантру:
Только в лесу буду счастлива я,
Здесь моя жизнь, здесь смерть моя!
Жрица пела свою мантру, Ланда — свою. Голоса их расходились, ритмический рисунок не совпадал, но ни та, ни другая не сбивались. Порой казалось, что слова безнадежно спутались, порой громче звучал голос жрицы, потом, наоборот, громче звучал голос Ланды. На Джема это производило одновременно трогательное и нелепое впечатление. Трогательное — как многие молитвенные ритуалы действуют даже на тех, кто в них ничего не понимает. Нелепое — потому что он понимал смысл слов. Разве мало звучали топоры в этих холмах? Разве Орвик, если ему суждена победа, стал бы жить со своей возлюбленной в лесу, а не в королевском дворце? Однако довольно скоро смысл слов перестал что-либо значить для Джема, его околдовала магия звуков. Женщины взялись за руки и закружились. Быстрее, еще быстрее. Их пение звучало все громче, все более страстно. Они кружились, кружились, кружились...
