Эй, дружище, ты в оба смотри, не зевай!
Посмазливей жену для себя выбирай!
После свадьбы узнаешь восторги любви,
Вот тогда и гори, вот тогда и живи!
Так что горя не знай -
Пламеней-полыхай!
Что бы это значило? Этого Прыщавый не понимал. Песню прервали грубые ругательства содержательницы притона. В наступившей тишине Прыщавый слышал, как где-то в углу копошится крыса, как шелестят бьющиеся о сваи причалов волны моря. Он вздохнул. Может быть, ему стоило вернуться на «Катаэйн»? Или лучше поискать другое местечко — где-нибудь посреди странного царства Унанг-Лиа? Прыщавый не знал, как ему быть. Он знал одно: что жутко, отчаянно устал. Нужно было постараться уснуть, пока матросы не разгулялись вновь, не принялись опять горланить свои песни и стучать по полу тяжелыми ботинками.
Прыщавый передвинулся поближе к Малявке и обнял мальчика. Тот дышал глубоко и ровно, но вряд ли уже успел заснуть. Ох, Писун, Писун... Какой же он был славный! Прыщавый нежно погладил грязные волосенки Малявки. Никто из остальных мальчишек ни за что бы его так близко к себе не подпустил. Самым противным был Губач, да и Сыр не лучше... На самом деле Прыщавый подозревал, что и господину Раджу он внушает отвращение — пусть тот и не выказывает своих чувств открыто. Но это было очевидно. Вспоминая о том, как спас Малявку, как вытащил его из-за башенки на галерее, как потом нес на руках, Прыщавый думал о том, как повели бы себя другие на месте малыша, если бы потребовалось спасать их? Небось отшатнулись бы от него, от его протянутых к ним, изуродованных прыщами рук? Нет, никого из них он не смог бы спасти. Не теперь.
— Ты спишь, Писун? — шепотом спросил Прыщавый.
— Я тебе не Писун, — прошептал в ответ малыш.
Они оба любили шептаться. Слишком часто им приходилось слышать крики, грубые шутки и смех. Пошептаться — это было для них особой, редкой и потому драгоценной радостью. Прыщавый опасливо глянул наверх — туда, где располагалась крышка люка. Прислушался — не доносится ли топот ног бегущих по проулку «поддеров»? Чары могли быть в любое мгновение разрушены. Он прижался губами к уху малыша.
— А как же тебя зовут на самом деле?
— Не знаю. Ну, то есть мама-то меня как-то назвала, а папаша меня просто Малявкой кличет.
— У тебя есть мать? — спросил Прыщавый недоуменно, словно самая мысль об этом показалась ему странной. — И отец есть?
— Мамы нет. Папаша ее продал... давным-давно.
— Ну а отец?
Малявка вздохнул.
— Да ты ж его знаешь. Его все знают, и все зовут как положено, по имени. Вот только у него сразу три имени.
Прыщавый крепче обнял малыша.
— Малявка, ты уж ли не про Эли Оли Али говоришь? — Эта новость сама по себе была удивительной, но Малявка трижды кивнул — вероятно, в знак каждого из трех имен отца. — Он твой отец — и засунул тебя сюда?
— Нужно же ему было куда-то меня пристроить. Ну, он так сказал. — Малявка пошевелился, теснее прижался к другу. — А ты, Прыщавый... Есть у тебя имя?
— Да было вроде, когда я маленький был. Вроде мужик главный его в книжке записал, когда меня заставили работать — ну, там где из деревьев каучуковый сок добывают. А чего раньше было — плохо помню.
— Ну а как тебя раньше звали-то?
— Знаешь, я пробовал вспомнить. Может, и не так было, да только вроде бы Джорвелом меня звали. Я спросил у одного матроса на корабле, так он мне сказал, что это вроде бы эджландское имечко. Может, так отца моего звали — не знаю. Ничего не знаю. Только по вантам лазать здорово умею. И по деревьям каучуковым еще.
Какое-то время оба молчали. Прыщавый рассеянно поглаживал ручонку Малявки и вдруг почувствовал, какой тот холодный. Сюда, в «Царство Под», редко проникала дневная жара, а если и проникала, то надолго не задерживалась, и мальчишки зачастую просыпались среди ночи, дрожа от холода. Прыщавый подумал: не порыться ли в груде тряпья и не найти ли чего-нибудь, чем можно было бы укутать Малявку, но ему хотелось еще немного продлить прекрасные мгновения задушевной беседы. Он крепче прижал к себе малыша, принялся растирать его холодные ручонки. Пусть они оба были голодны, пусть замерзли, пусть от них обоих неприятно пахло — но сейчас они были счастливы. По крайней мере — пока.
Малявка пробормотал:
— Прыщавый? Хочешь, я буду звать тебя Джорвелом?
Сначала в ответ прозвучал стон. А в следующее мгновение Прыщавый проговорил:
— Когда-нибудь назовешь меня так, когда у меня прыщи сойдут. А до тех пор я останусь Прыщавым. А все-таки приятно помечтать про то, что в один прекрасный день я стану Джорвелом... когда-нибудь...
И снова наступила тишина. Прыщавый и Малявка лежали, тесно прижавшись друг к другу, и слушали, как в другой стороне, у стенки подземной кладовой скребется крыса. Казалось, этот звук доносится откуда-то издалека. Как ни странно, мальчики чувствовали себя в полной безопасности на своем ковровом островке.
Вдруг Малявка пробормотал:
— Прыщавый? А может быть, тебе Султан поможет? Ну, сделает тебя покрасивее, в смысле.
— Султан? Какой еще султан?
— Из песни. Тот султан, про которого в песне поется.
И снова наступила пауза. Малявка задышал еще медленнее и ровнее, но Прыщавый шепотом позвал его:
— Писун? То есть... Малявка? А может, споешь мне эту песню?
— Не знаю... не вспомню.
Прыщавый стиснул руку друга.
— Ну попробуй вспомнить, Малявка.
Но малыш наконец уснул. Прыщавый снова погладил его. Он был просто переполнен любовью и нежностью. Как ему хотелось прямо сейчас взять Малявку на руки, поднять и унести куда-нибудь, где было бы красивее и лучше! Странные, спутанные мечты сгустились вокруг него в темноте, подобно облакам. Скоро, очень скоро Прыщавый должен был погрузиться в эти облака, утонуть в них с головой, но не сейчас, не сейчас... Вдруг им овладело другое, более острое желание...
Нет!
Прыщавый резко откатился подальше от малыша, в отчаянии сжал край ковра, уставился в темноту. О, это случилось давным-давно, до того, как он стал таким отвратительным. Теперь казалось, что это случилось не с ним, а с другим мальчиком, но он никогда, никогда не смог бы забыть ту жуткую боль.
Нет. Только не Малявка.
Откуда-то сверху в каморку проникал тусклый свет. Вот он мелькнул — и Прыщавый заметил плавные очертания металлического предмета. Это была лампа, лежавшая на боку. Прыщавый протянул к ней руку, взял, прижал холодную медь ко лбу, к груди.
— Прыщавый? Ты чего? Ты плачешь, что ли?
Нет-нет, он не мог заплакать — ведь от слез бы пребольно защипало кожу, покрытую прыщами.
— Уснуть не могу никак, вот и все.
— Спеть тебе песню?
