— Ты будешь еще долго жить и потом, старый друг! Не говори о смерти в то время, как ты так нужен — и так любим. Но послушай, скажи мне, видел ли ты моего брата? Он все такой же толстяк, каким был всегда? И также глупо улыбается? Ну, конечно же... Подумать только, а ведь если бы у меня не было наследника, он бы унаследовал мой престол! Ты только представь себе: султан Оман! Ну, уж тогда славные времена в истории нашего царства очень быстро закончились бы, верно, мой старый друг?
Симонид послушно улыбнулся и кивнул, как только султан перевел разговор на тему землетрясений. Монарх был уверен в том, что они служат только выражением нетерпения, испытываемого огненным богом. Из-за чего нетерпение? О, из-за свадьбы, естественно! Глупцы болтают о том, что это — дурное предзнаменование, но о каком дурном предзнаменовании можно говорить, когда теперь уж точно продолжится Род Пророка! И чего бояться? После свадьбы землетрясения непременно прекратятся и земля станет спокойной и прочной, какой была всегда.
— Однако, мой старый друг, довольно говорить об этой чепухе! Расскажи мне о принцессе. Ее ты тоже видел? — Похоже, султан был настроен исключительно на приятные беседы. — Как я проклинаю — но конечно же, не в прямом смысле, мой старый друг, не в прямом смысле — наши обычаи, из-за которых я не могу взглянуть на принцессу! А мне бы очень хотелось посмотреть на девушку такой необычайной красоты. Говорят, она унаследовала красоту своей матери.
— Ты скоро увидишь ее — как только начнется церемония, — осторожно ответил Симонид, гадая, стоит ли говорить что-то еще.
Он все время чувствовал, как пальцы султана то поглаживают, то сжимают его морщинистую руку. Печальными глазами старик смотрел на смуглое, обрамленное густой черной бородой лицо владыки. Как в одном человеке могли так безнадежно, так отчаянно соединиться нежность и жестокость, добро и зло? В пору юности, в пору яростной преданности вере Симониду был бы страшен человек столь противоречивого нрава. Он бы долго гадал: как боги столько всего намешали в характере Каледа. Теперь он знал, что замыслы богов порой неисповедимы и намного более загадочны, нежели он когда-то предполагал, и что эти замыслы не постичь простым смертным.
«Чем мы старее, тем более странным становится окружающий нас мир», — так было сказано в «Изречениях Имраля», и Симонид знал, что это — чистая правда.
Затем султан спросил старика о своем наследнике.
— Как я завидую тебе, Симонид, как я завидую тому, что ты проводишь дни напролет с моим дорогим мальчиком... Я назвал его мальчиком? В эту ночь он станет мужчиной! Но скажи, мой старый друг, как ты думаешь: он воистину готов к тому, чтобы вскоре облачиться в мантию власти, принять это бремя, от которого он уже никогда не сможет отказаться?
— Он вселяет большие надежды. Но, увы, боюсь, он не слишком крепок!
— Мой старый друг, ты тревожишь меня!
— Имей ты еще одного сына, ты бы меньше тревожился.
Пожалуй, этого говорить Симониду не следовало бы, но он и так уже слишком долго сдерживал себя и не говорил правду. Султан не разгневался. Он только вздохнул, и, хотя в комнате уже не было так светло, Симониду показалось, что он заметил в уголках глаз владыки слезы.
— Не ожидал я услышать такие жестокие речи от столь старого друга. Должен ли я был взять себе другую жену после смерти моей возлюбленной Белы?
— Найдутся такие, кто поступил бы именно так — в интересах государства, — уклончиво отозвался Симонид.
— Есть более высокие цели.
— Какие цели могут быть выше, если дела государственные — это дела богов? Кто ты такой для смертных, как не продолжение бога, который говорит с тобой из Священного Пламени? В этом мире ты всемогущ, но, как самый старший из твоих имамов, я говорю с тобой о том мире, что лежит за его пределами.
— Мой старый друг, я это понимаю, и понимаю, что ты вправе отчитывать меня. Хорошо. Поговори со мной так, как говорил во дни моей юности. Скажи мне о моих ошибках, о той вине, которую я должен ощущать.
— Султан...
Султан приложил палец к губам старика.
— Я — султан, а ты готов мне противоречить? Повторяю: поговори со мной так, как говорил во дни моей юности.
Симонид сделал глубокий вдох. Он не сомневался: султан затеял какую-то игру, но пока не был уверен в том, к чему может привести эта игра.
— Калед, — начал старый мудрец, — ты дал клятву, которая считается священной, но эта клятва имеет значение только в сердце твоем. Пламя назвало тебя Султаном Луны и Звезд, но этот титул не только награда за твою славу. Рука об руку с наградой следует ответственность, которая должна помочь в достижении грядущей славы. Увы, миновало десять солнцеворотов, а твое царствование пока не принесло этой славы. Наше царство пришло ко времени великих бед. Ты говоришь о бремени, которое скоро ляжет на плечи твоего сына, но нес ли ты свое бремя так, как подобает?
— Симонид, ты воистину жесток, ибо всего лишь дни, считанные дни миновали с тех пор, как меня достигли страшные вести — вести о том, что уабины проникли в ряды эбенов. Следует ли упрекать меня, если такое зло процветало во время моего правления? Но разве Пламя не наделило знанием об этом меня как своего избранника? Разве я не предал изменников смерти — сразу же, без промедления, хотя сердце мое разрывалось при мысли о том, что я вынужден отдать приказ о казни членов этого древнего священного ордена? Мой старый друг, ты осуждаешь меня за богохульные проступки моей юности, но разве я не оставил это время сомнений позади? Разве сейчас не время особых испытаний?
Симонид печально проговорил:
— Калед, я не стал бы осуждать тебя. Я лишь готов дать тебе совет, ибо перед тобой темная дорога. Принц слаб, и еще неизвестно, будет ли успешным его брак, уабинское зло распространилось по всей стране, и Роду Пророка угрожает страшная опасность. О, со времен Геденской Невесты грядущее этой страны не было в такой опасности!
Произнося этот вердикт, Симонид задрожал от страха. Но то, что произошло затем, повергло его в изумление. Покуда Симонид говорил, лицо султана исказила гримаса, и вот теперь он, совсем как его сын, охваченный глубочайшей тоской, рухнул на мягкий диван и разразился рыданиями.
— Калед! Мое дитя! Мое дитя!
Повинуясь безотчетному порыву, старик Симонид наклонился и обнял зрелого мужчину точно так же, как обнимал его ребенка. Долго, долго он держал султана в объятиях, не произнося ни слова. Свет закатного солнца обволакивал мудреца и владыку, окружал их золотым сиянием.
— Старый друг, — пробормотал султан наконец, — не расскажешь ли ты мне сказку... не расскажешь ли сказку, как тогда... в детстве?
Симонид ласково гладил смуглое лицо, обрамленное черной бородой. Глаза его наполнились болью, когда он вспомнил о тех словах, которые должны были быть произнесены затем. Этот ритуал не был изложен ни в одной из священных книг, но оттого не был менее священным. Некогда он был самым дорогим для маленького мальчика и его учителя — дороже всех ритуалов на свете.
