"Эта вообще может псаломщиком работать". Владыка всех нас вместе благословил эдак и ушел. Потом выходит, выносит шаль шерстяную, тонкую, завернута в бумаге. И подает мне. До сих пор у меня цела. А Любе благодарность, что устав знает. Тогда ведь псаломщиков вообще не было. А у нас на Водоге целых два оказалось - Александр Павлович и я. А тут мы узнали, что еще есть место в Дмитриевском, за Пошехоньем. Александр Павлович туда идти боялся. "Опять, - говорит, - они меня заберут". А до войны он служил там, в тех местах. Думала, думала я и решила ему место уступить. А тут слег у нас отец Асинкрит. Еще за неделю до болезни говорит "Я хочу приобщиться. Буду служить". И служил обедню. Причастился, выходит ко мне: "Я хочу, чтобы ты сейчас спела "О тебе радуется, Благодатная..." И я с вами буду петь". - "О тебе радуется..." - поет голосок тоненький, а слезы так и капают. А через неделю он слег. Три месяца не вставал, как щепочка исхудал. А тут прихожу, он лежит, словно поет что-то. Я подхожу: "Батюшка, что это вы будто кого отпеваете?" - "Это я себя отпеваю. Пора уж меня отпевать". - "Да полно, батюшка, вы еще поживете". - "Нет, нет, надо уже меня отпевать". После этого соборовали его. А за неделю до смерти он вдруг вина попросил. А так-то в рот не брал, не пил. Принесли ему кагору хорошего. "Ну, - говорит, - сейчас пьянствовать буду". Глотка два сделал и говорит: "Уберите. А то приучишься, так беда". А помирал тихо, спокойно. Будто уснул. И умер он у нас на четвертый день Крещения, в январе - девяноста шести годов. Отпевали его два Георгия - сын да из Дмитриевского пришел отец Георгий Киселев. А народу на похоронах было - в церковь войти не могли, а церковь там большая. И всех поили, кормили, в трех домах готовили. Два мешка только белой муки ушло. Это сам отец Асинкрит нам сказал, кто будет на похоронах - всех поить и кормить. Отпели мы его, похоронили и сели поминать в церковном доме. И тут отец Киселев стал меня в Дмитриевское звать. Я ему ничего не обещала, сказала только, что побываю. Он говорит "Хорошо. Только не задаливай". И мне так грустно стало, что с Водоги уходить надо, что место я уступаю. "Теперь все, - говорю, - отпела". И тут приснился мне сон. Приходит моя тетка покойная. Тяти сестра и монастырская наша монахиня - матушка Анатолия, письмоводительница. "Что ты расстраиваешься? - говорят. - Ты не отпела еще. Еще попоешь, да и как. Пойдем, мы тебя поведем". И вот повели. Завели сначала в Дмитриевское в церковь. "Тут, - говорят, - тебе еще не конец". Потом привели в слизневскую церковь. "И тут - не конец..." Опять дальше повели и привели меня сюда, в летнюю церковь, поставили на клирос. "Вот, - говорят, - здесь тебе конец". Я ведь и не видала тогда этих церквей, потом только, как приходила - узнавала... Ладно-хорошо... И вот Великим Постом пошла я в Дмитриевское. Пришла прямо к отцу Георгию, ночевала у них. Матушка у него очень хорошая, двое детей - Сережа и Леня. Они с матушкой еще молодые были - по тридцать три года им. Церковь там большая, каменная, очень хорошая церковь. Летний алтарь - Святых Жен Мироносиц, а в зимней два придела - Великомученика Димитрия и Параскевы Пятницы... Смотрю, узнаю - но еще не здесь мой конец. Мне там понравилось. Певчие там хорошие - из Пошехонья некоторые приходили, пели две учительницы старые. Вот я и согласилась у них служить. Проводил меня на лошади сам отец Георгий Рженицын. А дом-то в Михееве я еще раньше продала, больно плох стал - потолок совсем опустился. Продала я его в школу за двести пятьдесят рублей и жила опять на квартире. И вот перебралась я в Дмитриевское. Служил там отец Георгий Киселев хорошо, только на него иногда что-то находило, он как сам не свой делался. Вот на обедне поем ему "Достойно". Он вдруг из Алтаря говорит "Еще раз спойте, мне не понравилось". Мы еще споем. "Еще! - опять не понравилось". Я ему после службы говорю: "Батюшка, ведь нехорошо, это - обедня..." - "Не учи меня, я - поп!" Или вдруг за обедней в облачении выбежит из Алтаря да кочергой в печке шурует. Но меня не обижал, грех жаловаться. И прослужила я с ним год восемь месяцев. И тут он у нас уехал, и стала наша церковь без службы. И вот нам говорят, за Белым Селом приехал к сыну какой-то священник без места. Мы за ним лошадь отправили, за десять километров, у Егория Плохого, сын у него там жил. И вот привозят батюшку - да огромный, да страшный, да мордастый - рождество-то шире масленицы да красное. Да пьянехонек весь... Зовут Евдоким Да и привезли-то не к старосте, а ко мне в сторожку. Входит. "Ой, я отсель никуда не пойду, я замерз". Посадили его, я дала ему шубу. "Это меня не греет". - "У нас больше никакого тепла нет, кроме этого". - "Нет, так найди. Магазин-то здесь есть?" Купили ему. Он тут - хоп-хоп-хоп - всю поллитровку выжрал, прости Господи. Улегся на моей кровати. Пошла я к старосте: "Куда хотите девайте". - "Погоди, Николаевна, он протрезвится". А дом-то священников порожний стоит, никто в нем не живет. Утром встал. Собрали собрание. А как подрясник у него, не знаю, на что и похож. А у меня в сторожке висела картина "Страшный суд" - мертвых воскрешение, муки грешников. Он глядит на картину. "Это, - говорит, - надо ликвидировать. Тут все наврано". А я с говорю: "Если наврано, так нам и вас не надо. Мы боимся и трепещем этого". - "А ты что больно дерзко?" - "Потому что вы дерзко. Мы трепещем страшного Дне Суднаго". - "Никакого, - говорит, - такого дня не будет". - "Раз не будет, - говорю, - пошто нам и тебя?" - "Я, - говорит, - думал, ты хорошая, а ты, оказывается, никудышняя". Ну, выстирали ему тут подрясник, да еще и выкрасили. В епархию к Владыке ехать. Денег ему дали, отправили его в епархию. Говорит: "На Ильин день приеду обязательно". Ильин день подошел - нет. Неделя прошла, другая - нет. Тут послали меня в епархию. "Ну, - Понтийский говорит, - зачем пришла, курносая?" - "Как, - говорю, - зачем? У нас батюшка пропал". - "Как, - говорит, - пропал?" - "Скоро месяц, все нет". - "Куда же он девался? - уж он все знает. - Эдакой большой не мог провалиться. Ну, рассказывай, чего там у вас было?" Рассказала. Он достает мне вот такую хартию, митрополит Питирим из Минска про него прислал. Чего там только не написано!.. "Так какой же, - говорю, - он батюшка?" А отец Николай смеется: "Ну и счастливая ты на батюшек. То Киселев, да теперь этот. Ничего, - говорит, - все перемелется, мука будет". А он, Евдоким, из шести церквей ушел, самовольно, ни одну не сдал. И все вот так-то пил. Так и пропал он, ничего о нем больше не слыхать. Да... Церковь у нас в Дмитриевском не служит, и опять я без места. А тут мне пришло письмо из Слизнева от отца Платона. Одна наша певчая, Александра Васильевна, она десять лет тоже в тюрьме сидела, священника была жена, - она и к нам, и к ним в Слизнево ходила молиться. Вот она отцу Платону и сказала, что я без места. И пошли мы с ней в Слизнево на Преображенье. Там тоже церковь хорошая, была я в ней, гляжу, во сне-то. Но только это еще тоже - не мой конец. Поступила я к ним. Квартиру мне в сторожке дали. Отец Платон служил хорошо. Он раньше псаломщиком восемь годов был, а женился на протоиереевой дочке - отца Романа - Зинаиде Романовне. Они из Минска приехали. Матушка у него была очень хорошая, а уж теща Софья Михайловна - просто превосходный человек. Первое-то время мы с ним хорошо служили. По грибы да ягоды ходили. А там белые только в двух местах растут. И он эти места знал. И вот я утром пораньше встану, побегу, оберу их. И лесом иду домой, а он уж после меня туда же дорогой идет. Он лесом не знал. А я-то лесовая бабушка. Приду домой, чищу их. Он прибежит: "Опять все обрала?" Вот соберемся вместе по ягоды. Он нарядится в голубую трикотажную рубашку под поясок. А я уж - как баба-яга... Поглядит на меня: "Не пойду с тобой!" А я: "Так и я с тобой не пойду. Ты куда это вырядился?" Слава Тебе Господи, иду одна. Нет, догоняет. "Я так без ягод останусь!" А потом мы стали с матушкой Зинаидой ходить. Так два года мы с ним хорошо жили. А через два года он стал почему-то плохо ко мне относиться. Как чего не сделаю, все - неладно. Минею на клиросе придет исчеркает. Нехорошо у нас стало. Тут он и народу объявил, что псаломщик ему не подчиняется. Хотел он тут в Шестихино переехать, да его там не приняли. Даже квартиру не отперли, не показали. И в церковь не пустили. Ну, как говорится, не наше дело попов судить, на то черти есть - они рассудят. А мне тогда и говорят, что тут место есть, батюшка отец Иван просит прийти... Ну, отправилась я пешком на второй день Благовещения. Зашла к батюшке, он самовар разогревал. Только и спросил: "Гласы знаешь?" - "Знаю". - "Ну, запой". - "Который?" - "Да хоть какой-нибудь". Я ему запела. Вот и все. Повел меня на квартиру к Дуне, покойнице, сторожу церковному. Прихожу в церковь. Как глянула - потолок голубой, в окне поле видно - вот он, тут мой конец. Последнее мое место. Точно, как во сне... Потом я у старосты жила, у Александры Родионовны, тоже покойница. И потрудилась я тут - церковь сторожила, печки топила, просфоры пекла, ремонты мы с Родионовной делали. Так у храма все и живу. Мне и в детстве все хотелось у церквы жить. Бывало, говорю: "Тятя, с Николы в церкви сторожа поряжать будут. Порядись. Вот Александр-то Широгоров там живет". - "Дура, - скажет, - у него одна корова, а у нас четыре коровы. Да куда мы с таким-то хозяйством?" - "Все, - говорю, - продадим. Больно мне у церквы жить хочется". А "Соломой" это меня ребятишки прозвали. Не могут сказать "псаломщица", не понимают, что такое. Вот и вышло у них - "баба-солома". А только подумать, сколько я мытарств прошла - и тюрьму, и все, не знаю, как и прошла. Помаленьку-то и прошла... Я ведь и в лагере на них не обижалась, что вины у меня нет. Вины нет, так грехи есть - за них страдаешь. А в тюрьме я все придурком была, и мной не распоряжались. Хотя работы у меня было много. А по мне хоть и сейчас пусть опять заберут, я не боюсь. Только вот жить-то мне осталось полтора понедельника. На похороны у меня есть деньги. В церковь на помин - сто шестьдесят рублей. Сто рублей - батюшке, какой меня отпевать будет. Гроб мне надо некрашеный. Музыки мне - упаси Бог! - ихней не надо... Пьяницы эти марш играют, а бесы пляшут, радуются. Тпфу! И ограды мне на могилу не надо, надо только крест деревянный. Лишь бы отпели, а там хоть в болото пусть кладут... Я никому не завидую. Мне еще отец Асинкрит, Царствие ему небесное, говорил: "Бог тебе богатство дал. Господь тебе знание дал, разумение и голос. И должна ты благодарить Господа". Я и вправду богаче всех. Кусок хлеба у меня до смерти, и одежды - не сносить. Еще после моей смерти жечь придется. А что старые платья, наплевать. Все проехало уж теперь. Не Абрам и смотрит, не Макар любуется, не Захар интересуется. Мне теперь какие женихи? Надо ждать жениха Лопатина, Могилевской губернии из села Гробовщиков. Этот - всех берет. Так что богатства у меня - через борта. Плохо только, покаяния настоящего нет. Как бы надо идти к покаянию, не так, как мы, грешные, каемся. Такого покаяния нет. А службу я без ума люблю.
