— Куда ты подевалась?
— Провожала.
— Закройщица ждёт лекало. А ты шляешься с этим обмылком!
— С кем?
— Девочка моя, ты что, с ума сошла?
— Почему ты так раздражена?
— Ты что, не видишь, кто он?
— А что с ним не так?
— Да всё! Ты что, надо мной смеёшься или издеваешься? Тратишь моё время! Иди работать и не приводи его сюда!
— Картона нет!
— Неправда, его уже привезли.
Наташа стояла напротив Марины и смигивала слёзы.
— Я знаю такой тип мужчин — подлый и мелочный. Ты что, не замечаешь, как у него бегают глаза? Никогда прямо не посмотрит, всё исподтишка! Не сметь общаться с ним! Я тебе запрещаю! Я тебе сама жениха найду!
— Себе ищи! — Наташа двинулась к двери, но, остановившись на пороге, резко развернулась. — Ты знаешь — кто ты есть? Ты, Марина, лицемерка! Жестокая и низкая! Ты думаешь, люди не видят, какая ты высокомерная! Ты только делаешь вид, что добрая! И доброта у тебя неестественная, навязчивая! Ты на всех давишь, всех поучаешь! А сама… Ты такая совершенная, но так и не смогла бросить курить! — Наташа хлопнула дверью.
Марина сжалась, ей хотелось догнать девушку и извиниться за необдуманный выпад, в сущности, какое она имеет право лезть в её жизнь, сама она сколько ошибок сделала и ещё сделает. Но Марина осталась сидеть, не моргая, боясь повернуть голову и поднять руки с колен. Похожая на египетскую скульптуру, она почему-то вспомнила день, когда её бросил Борис и когда пузатая Эльвира с плохой кожей, но добрыми глазами сказала, что он сбежал с Нюрой. Как Марина бесилась, как разбрасывала куски ткани, разматывала нитки, валила швейные машины, и всё это на глазах испуганных баб — её работниц. Как ей потом было стыдно, что к каждой из них она подошла и задала один и тот же бессмысленный вопрос: «И ты тоже?» Ужас словно стекал с их лиц и капал на пол, они заворожённо смотрели и не смели опустить глаз. Многим из них она оказала услуги, кому-то квартиру сняла, за кого-то долг отдала, а Эльвира так вообще прожила у неё целый месяц, выходя из тяжёлого запоя, её тоже муж бросил, Марина вытаскивал из-под неё тряпки с блевотиной и кормила гречишным супом. А теперь она их всех ненавидит, потому что они ей сопереживают своими глупыми, встревоженными лицами, и сочувствие, как обгорелые головешки, трещит в их глазах. У Эльвиры в носу даже волосы видны — так она морщится от сострадания, лучше бы не сострадала, право же, противно! А у тощей Ани трясутся красивые руки. Откуда у неё такие красивые руки? Должно быть, украла!
— Увольняю, всех увольняю! — кричала Марина и топала ногами, так что от её крика воздух становился матовым и ватным и не втягивался в лёгкие.
А потом она месяц пила и не выходила на работу, слонялась по ночным клубам и пыталась найти любовь.
При всей весёлости и общительности временами она чувствовала себя отчуждённой, словно зависшей над людьми с их обыденными разговорами и механически заведёнными событиями. В юности у Марины была мечта сделаться поэтом, избранником времени, но вместо этого она шила пальто и не знала, кто такой Гейнсборо, — а ей уже тридцать семь! Правда, Стендаль, её любимый писатель, начал писать после московских походов — но всё равно даже такое сравнение не могло оправдать её в собственных глазах. И в то же время ей всегда казалось, что она проживёт самую полную жизнь, что Бог заинтересован в ней и вся её судьба определена Им, поэтому в глубине души она никогда не обижалась на людей, причиняющих боль. Чем хуже, тем лучше — был Маринин девиз, унаследованный от матери.
Марина всё сидела неподвижно с прямой спиной и покойными руками. В комнату без стука вошла бухгалтерша. Всё её лицо расплылось в бесформенную массу, левый глаз был красный от лопнувшего сосуда, фиолетовый цвет блуждал всеми оттенками по верхней губе, сегодня Ира казалась угрюмой и не вертела ногой, чтобы нагнать суставную жидкость. Она смотрела на Марину с ожесточением и неприязнью.
— Что с тобой?
— В метро подралась — не хотели пускать.
— Зачем ты пришла в таком виде! На тебя работницы смотрят. Ты же главный бухгалтер!
— Бухгалтера тоже люди. — Она с раздражением бросила на стол папку с отчётом.
Женщины помолчали. Ирина, закрыв глаза, тяжело дышала, где-то в углу пискнула мышь. Марина достала из ящика стола мышеловку, её дужка зацепилась за ствол пистолета, потребовалось некоторое время, чтобы расцепить их.
— Везде бардак! — недовольно буркнула Марина и, положив мышеловку на стол, стала листать отчёт. — Это же за июль. А уже конец сентября. Где отчёт за август?
— Через неделю принесу.
— Ты помнишь, что в конце октября надо сдавать квартальный отчёт?
— Да.
— В прошлый раз ты опоздала, и мне пришлось вручать взятку нашей инспекторше.
— В этот раз не опоздаю.
Марина из-под мышеловки достала кассовую книгу.
— У нас сколько денег здесь оставалось?
— Пять тысяч в сейфе. — Ирина открыла глаза и посмотрела на мышеловку.
— Так, а где ещё пять? Я же тебе десять давала на прошлой неделе.
— Я пожарным заплатила.
— Врёшь, — пожарным платила я.
Ира тупо посмотрела на Марину, взяла в руки мышеловку.
— Не трогать! — вырвала Марина. — Где деньги?
— Ой, Марина, у меня голова болит. Не спрашивай. Можно я за пивом схожу?
— Дура! Если ты за две недели не наведёшь здесь полный порядок, я тебя уволю, дрянь такая. Так и знай. Мне с тобой миндальничать надоело.
— Не уволишь!
— Поставь в углу мышеловку!
Ирина неохотно встала.
— В цеху, около окна.
Бухгалтер зло посмотрела на Марину, но ослушаться не решилась — недавно она запустила в неё тяжёлой мраморной пепельницей, Ирина еле увернулась.
Поджидая Марину, таксист смотрел в лужу, подёрнутую серебристым светом луны, потом поднял голову и увидел её в квадрате стен. Луна ревниво глядела на Ивана, он усмехнулся и послал ей воздушный поцелуй, светило зарделось облаком. Иван улыбнулся, всё ему нравилось: и тёмные кирпичи, и сырые доски, наваленные сбоку, и железная дверь ателье; чувства не давали спокойно дышать, ему хотелось сжать весь мир руками, которыми он мог поднять машину. «Иван-великан» — зовут его в таксомоторном парке. И, вправду, всё его большое тело, кисти рук, широченные плечи говорят о его неземном происхождении, не могла такого родить земная, даже русская женщина, и температура тела у него была выше обычной, и зубы у него до сих пор росли молочные, и любить Ваня мог только очень сильно или ненавидеть, но тоже только очень сильно, а чтобы врать — нет, это не его.
Иван не услышал, как к нему приблизилась Марина, он только почувствовал её прикосновение, и ему вдруг стало больно, больно от сознания, что в его жизнь пришла его женщина, и пора терять свободу, и садиться на цепь, и громко лаять, охраняя её. У Ивана потемнело в глазах, и всё его тело задрожало.
