Когда Марина вышла из маминой квартиры, она почувствовала едкий запах кошки, который лип к воздуху и застывал кашицей на небе, боясь потонуть в нём, она стремительно спустилась. Её взгляд привлёк чёрно-белый кот, он развалил своё жирное тело и взирал на мир с презрением.
— И не стыдно тебе?
— Я территорию помечаю.
— А по-другому нельзя?
— Не-а. — И кот сполз со ступеньки, шмякнув брюхом об пол, протиснулся в дыру под лестницей. Прислушавшись, Марина услышала мяуканье, нагнулась. Из дыры высунулась рыжая, кокетливая морда кошки.
— Тебе чего? — спросила кошка.
— Ничего.
— Тогда иди своей дорогой и не смущай чужих мужей.
— А я и не смущала.
Кошка скрылась, у Марины сердце запрыгало бесовской мазуркой — каждой твари — по паре, а ей пары нет, и у мамы пары нет, и у Зинки тоже нет, а у Наташи есть, и поэтому они все на неё злятся.
Марина рванулась, поднялась и встала у двери, которая поспешно отворилась, в неё высунулась голова мамы и начала тикать.
— Забыла чего? — спросила Вера Петровна.
— Нет.
— Ну, тогда пока.
— Пока.
Вера Петровна протянула серебристый свёрток с гренками. Марина прижалась к нему щекой.
— Тёплый.
— Не остыли ещё.
Дверь затворилась, щёлкнуло несколько замков.
— Саша, ты где? Саша… — протянула она своим дряхлым, осыпающимся голосом, в ответ откуда-то из-под потолка раздалось мерное жужжание.
Глава 16
Под солнечным натиском утра Наташа открыла глаза, воздух пах хорошо оттраханной ночью. Девушка не удержалась и заглянула под одеяло — там было душно, как в парнике, в котором укрылись бледные привидения шампиньонов. Наташа погладила себя по животу, он был рыхлый и липкий, так что захотелось вытереть руку. Рядом лежал Вадик, он почему-то смотрел в потолок и хмурился, зелёное пятно некрасиво расползлось вокруг рта, левое веко подёргивалось. Вдруг девушке показалось, ещё чуть-чуть, и этот обвал тишины смоет их с лица земли, засосёт куда-то вглубь, откуда не вырваться. Она, скроив, как ей казалось, безупречно обаятельную мину, спросила:
— Всю ночь не спал?
Вместо ответа Вадик вздрогнул всем телом. Внутри Наташи всё заволокло туманом, сердце рухнуло вниз, потом поднялось вверх и больно стукнулось о передние зубы.
— Доброе утро! — собирая себя, сказала девушка.
— Привет! — Он быстро вскочил и заперся в ванной.
Наташа не могла дышать, она тоже поднялась с постели и прижалась щекой к холодной двери. В ванной ничего не было слышно, только каждый пупырышек масляной краски отдавал ужасом в теле. Вдруг дверь отворилась, на неё снизу вверх смотрело выбеленное ненавистью лицо.
— Что с тобой? — спросила Наташа, её ноги подкашивались, под коленкой билась мышца, девушка почти что падала. Вадик резко закрыл дверь. У Наташи не было сил на обиды. Она немного подождала, потом, сложив руку в кулак, слегка постучалась, потом стукнула ладошкой, потом начала барабанить и бить.
— Наташа, уходи. Я сейчас не могу говорить! — наконец раздался голос Вадика.
— Почему?
— Не сейчас, мне плохо. Уходи.
— Это из-за ребёнка?
— Нет. Просто уходи!
— Поговори со мной!
— Нет!
— Пожалуйста, иначе я с ума сойду, — молила девушка.
— Потом, потом.
Наташа начала плакать, скулить и царапаться в дверь.
— Всё нормально, я люблю тебя, только уйди, ради бога.
— Умоляю тебя!
— Нет!
Наташа отошла от двери, надела юбку и бросилась обратно к ванной.
— Любимый, дорогой, я без тебя с ума сойду! Я не выживу до вечера. Ты вся моя жизнь.
— Успокойся! Мне надо подумать, как нам жить дальше.
— Я что-нибудь придумаю.
— Ещё не хватало, чтобы ТЫ за нас думала! Я мужчина! И я не желаю, чтобы за меня решала женщина!
Вадик нервно расхаживал по ванной.
— Ты боишься из-за денег?
— Нет.
Вадик завыл, бросился на пол и начал кататься из стороны в сторону.
— Вадик, что с тобой?
— Уходи, уходи. Я никчёмный человечишка. Таракан! Я всегда ошибаюсь в людях.
— Вадичка, всё устроится.
— Я гадкое насекомое! У меня больная печень и больные нервы. Зачем я тебе?
— Вчера ты был таким нежным, заботливым, ты гладил мой животик и слушал его. Помнишь?
— Животик! Ты же животное. И любовь твоя животная! Я не могу смотреть в твои глаза! Ни одна женщина в мире не умеет любить так униженно, как ты.
— Я люблю тебя.
— Но ты меня не загонишь под каблук, так и знай, не загонишь! Проклятая нищета! Ненавижу её и тебя вместе с ней! Ну, скажи на милость, что мы будем делать с ребёнком? Мы сами голодные, убогие оборванцы!
— Я могу сделать аборт.
— Нет, ты моя, и ребёнок мой, это моя плоть и кровь. Умойся на кухне и уходи домой, вечером я тебе позвоню. Если ты меня сейчас ослушаешься, я тебя брошу.
— Вадик!
— Ты меня слышала, Наташа, уходи. Я сейчас не контролирую себя. Мне нужно побыть одному, как ты не понимаешь!
Вадик засунул голову под воду и долго о чём-то думал, его глаза темнели, а дыхание делалось всё более прерывистым. Он отхаркнулся, и зелёный сгусток заблестел на эмали раковины, похожий на линялый плод Наташиного чрева, который туда запихала неведомая сила, и теперь он должен растить детей, которые будут сраться, мазаться соплями и требовать внимания, и никогда он не станет великим, там, где живут эти гнойные комочки — алчные, крикливые, взбалмошные, больше никому нет места, вся жизнь принадлежит им, подстроенная под них, и они могут барабанить в ночь своим плачем и требовать, чтобы ты выдрал себя из сна и занялся газами, собравшимися внизу их маленьких животов.
Света шла по городу. Она не обращала внимания на проходивших мимо людей, а ещё вчера ей так нравилось разглядывать их лица и одежду. В Москве причёски другие, обувь другая, запахи другие. Светлана подошла к книжной лавке, взяла в руки сборник под названием «Шесть тысяч бухгалтерских проводок в таблицах перехода к новому плану счетов».
— Этот не берите, — сказал продавец, похожий на общипанную курицу.
— Почему? — поинтересовалась Светлана.
— Потому что ЭТО для продвинутых, — сверкнул он стеклянным глазом.
— А я продвинутая и есть, — сказала девушка и протянула деньги.
