Пусть Рома знает наших.
Журналистка оказалась бойкой, улыбчивой, с длинными руками и
очень длинным носом.
С проблемой лишнего веса она если и боролась, то безуспешно.
Волосы были покрашены в белый цвет, вероятно, потому, что белый, говорят,
освежает. Ей было давно около сорока. Она пришла в короткой юбке.
Большую часть вопросов она задавала Роме.
Мне хотелось пнуть ее под столом ногой. Рома улыбался и
поглядывал на часы.
— А вы не боитесь своей жены? — спросила
журналистка Рому. — С ее боевыми девушками? С ее боевым характером?
— Боюсь. Но вы скажите, как мне лучше ответить, чтобы
это было интересно вашим читательницам?
Она пошевелила ногами, как мне показалось, для того, чтобы
юбка слегка приподнялась.
— Читателям будет приятно прочитать о том, как вы ее
любите, и о том, что дома она совсем другая — хорошая хозяйка, добрая мать и
любящая жена.
Рома отвратительно усмехнулся.
— Это как раз ее портрет. Я бы не смог сказать лучше.
Я глупо улыбалась. Попросила официанта принести мне вина.
Журналистка уехала, оставив на столе перед каждым из нас по
визитной карточке.
Позвонила Катя. Попросила меня связаться с адвокатом Антона.
— Я не понимаю его намеков, Никит. Может, он денег еще
хочет? Почему тогда сразу не сказать об этом?
— Я позвоню ему, Кать, не волнуйся. — Я думала о
том, как выгляжу со стороны. Со стороны Ромы: такая милая заботливая подруга.
Отлично. — Я все узнаю, и все, что возможно, сделаю. Все будет хорошо, я
уверена.
Рома не спросил, в чем дело. Я рассказала сама.
Рома скептически пожал плечами. Как будто кто-то из моих
друзей объелся черносливом.
Я постаралась не обращать на это внимания. Роме всегда не
нравилась моя компания. Ну и ладно.
Главное — вот он, Рома. Мой муж. Насмешливые голубые глаза,
вечная полуулыбка. Тщательно подобранный галстук и безукоризненно выглаженная
рубашка. Ленивая развязность маменькиного сынка и продуманное равнодушие
уверенного в себе мужчины.
Даже трудно представить, что когда-то он целую ночь простоял
под моими окнами.
Официантка забрала тарелки и поставила перед Ромой белую
чашку с дымящимся капучино.
Я обратила внимание на ключи, которые Рома по привычке
бросил на стол.
— У тебя новая машина? — спросила я так, словно не
было ничего страшного в том, что у моего мужа новая машина, а я не узнала об
этом первая.
— Да, — Рома довольно улыбнулся, — Maserati.
Я почувствовала себя девушкой, за столик к которой подсел
миллионер. Чужой и красивый.
Надо что-то делать. Что-то такое, чтобы он понял: он никакой
не миллионер, а я не девушка.
Он — Рома, а я его жена. Его обожаемая жена.
Которая может делать что хочет. Например, сказать:
«Мазерати?» Отлично, только ездить на ней буду я. Хорошо, Ром?"
— Кстати, я повысил тебе лимит на карточке.
Рома сообщил мне об этом небрежно, попробовав капучино.
«Рисуется, — подумала я, — разбогател наконец-то,
а теперь рисуется».
— Не бросай меня, Ром, — попросила я жалобно.
— Тебе Артем звонил сегодня?
— Дай мне еще один шанс.
Рома не отрывал взгляд от своего кофе.
— Я не могу, — сказал он, словно чего-то
испугавшись.
— Почему?
— Я устал, Оля. — Он смотрел в чашку так
пристально, словно собирался погадать на кофейной гуще. — Это копилось
много лет. Ты думаешь, я был идиот? Все эти твои поездки в Париж непонятно с
кем, ночевки у подружек. Ты сама все убила. Все, что я к тебе испытывал.
В его голосе не было боли. Не было обиды. Претензий. Не было
ничего, что предполагало бы мой ответ. Мои оправдания.
Только равнодушие.
Может, и убила. Но, полюбив меня однажды, почему бы ему не
полюбить меня опять?
Я улыбнулась. Той улыбкой, которой улыбается женщина, снимая
белье.
Можно воспользоваться старым проверенным способом —
соблазнить его и забеременеть.
— Может, прощальный секс? — прошептала я ему в
ухо. — С сексом-то у нас всегда все было нормально.
Я чуть-чуть дотронулась губами до его уха.
Рома отвернул голову:
— Прекрати.
Я разошлась. Я чувствовала себя воплощением сексуальности и
женственности.
— Ты помнишь, как нам было хорошо? — спрашивала я
в лучших традициях американской киноиндустрии.
— Никита, я не хочу тебя.
Я никогда не слышала этих слов, обращенных ко мне. Поэтому
до меня даже не сразу дошел их смысл. Я продолжала улыбаться.
Поэтому Рома решил объяснить мне все подробно.
— Мне даже неприятно думать о том, что ты можешь
обнимать меня. Извини.
Он пожал плечами так, словно я спросила: «Который час?», а у
него не оказалось часов. Или я спросила его, какая погода. Или класть ли в
салат «Оливье» репчатый лук.
Я не смотрела ему вслед, когда он уходил.
Я никому не звонила. Никто не звонил мне.
Я боялась выйти из этой пиццерии. Как будто она была тем
Рубиконом, за которым будут сожжены мосты. Но мне не хотелось его переходить.
Я выпила одна бутылку мартини. Со льдом.
Я чувствовала себя такой несчастной, что мне это даже
нравилось.
Я с удовольствием вспоминала моменты нашей семейной жизни,
когда Рома бывал обманут мною и унижен. Его сегодняшние слова — это просто
жалкая месть.
Я не включила габариты, и меня остановил гаишник.
Я дышала на их пластмаски. Он хотел $500.
Я горько плакала. Я рассказывала ему о том, что меня бросил
муж.
Мне было невероятно жалко себя, свою жизнь и $500. И
гаишника. Потому что его тоже бросила жена. Он отпустил меня за двести. Я
осталась собой довольна.
Его звали сержант Хохлов.
* * *
Это было первое, что вспомнила, проснувшись.
Потом я вспомнила все остальное.
Наверное, я бы часто поступала по-другому, если бы меня
вовремя предупредили, что жизнь похожа на минное поле: когда-нибудь обязательно
рванет. Главное, как можно дольше продержаться. И научиться получать при этом
удовольствие.
Хотя, наверное, хорошо, что не предупредили.
