На другой день я уехал.
II
И опять, совсем недавно, попал я в Змиев. Над Россией пронеслась революция, в Петербурге уже несколько лет работала Государственная дума, а Змиев остался таким же… Пыльные, безлюдные улицы, выводок цыплят у забора и одинокий пьяный, лежащий в тени около бакалейной лавки с вывеской:
«Бакалея с продажей всего».
Лавочник был тот же самый – и узнал он меня сразу же, как только я зашел к нему. Сколько перевидал за эти восемь лет новых людей этот бедняга? Вероятно, не более десятка.
– Опять к нам? – сказал он с такой небрежностью, будто бы я уезжал из Змиева недели на две. – Ну, что ж… поживите, поживите… У нас тут не скучно.
– А что сиделица, у которой я жил?
– Будем говорить, она померла. А сынок ейный Степан Захарыч женились и казенной лавкой заведуют. Умнейшая голова!
Я изумленно поглядел на лавочника.
– Это он умнейшая голова? Да ведь он был глуп, как бревно.
– Молоды были, – серьезно возразил лавочник. – А теперь в больших умниках состоят. Вы-то, господин, рассудите, что пост ихний небольшой – сиделец винной лавки, а компания у них самая отборная: председатель управы, господин доктор, учитель гимназии Выдыбаев и прочие сливки общества. С дураком бы возиться не стали…
– Да в чем же его ум?
– Надо быть, в разговоре. Ведь господа, они, известно, как: сойдутся и разговаривают промеж себя. Да вот сюда в лавку идет учитель Выдыбаев – их хороший знакомый. Они вам лучше все и объяснят.
Действительно, в лавку зашел сухой, длинный господин с бледным лицом.
Я извинился, назвал себя и прямо приступил к делу:
– Скажите, правду говорят, что Стеша Козелков, сиделец, считается тут у вас – persona grata?
Бледный учитель задумчиво покивал головой:
– Как вам сказать… Что-то в нем есть такое, что действительно отличает его среди других индивидов нашего богоспасаемого болота… Есть в нем настоящая желчь, скептицизм, чутье и вкус… Он тонок, беспощаден в своих характеристиках и у дам пользуется даже некоторым успехом, как вообще все, что выдается на уровне. Любопытный человек, советую познакомиться.
Я пожал плечами, расплатился и ушел.
Стешу встречать не приходилось, но зато через день после разговора с учителем попал я на вечеринку к ветеринарному врачу Кривулину.
Никого почти не зная, слонялся я из угла в угол, поглядывая на рассыпавшихся по всем комнатам гостей, споривших, пивших водку и пытавшихся даже танцевать.
Наконец, подсел я к нескольким девицам, смущенно замолчавшим при моем приближении…
– Что же вы замолчали? – как можно добродушнее спросил я. – Может быть, поверяете друг другу какие-нибудь мрачные тайны, а?
– Что вы этим хотите сказать? – ядовито спросила полная барышня в сиреневом платье.
– Да вот у вас был такой заговорщицкий вид…
Полная барышня критически пожала плечами.
– Вы думаете, это особенно остроумно, да?
– О, помилуйте, – рассмеялся я. – У меня вовсе не было мысли сказать что-либо сногсшибательно остроумное… Я спросил просто так…
– Просто так? Вы думаете, это особенно глубоко? Да?
Она победоносно оглядела подруг, будто ожидая, что они скажут: «Ну и бойкая эта Любочка… Даже столичного гостя забьет и загонит в угол».
– Глубокая мысль, – возразил я, улыбнувшись, – опасная вещь; у края ее всегда голова кружится… Многие сваливались и ломали себе на дне голову.
– Что вы хотите этим сказать? – подхватила сиреневая барышня. – Вы думаете, это особенно тонко, да? Успокойтесь, не удивили… Садитесь, единица!
Большинство подруг сиреневой барышни засмеялись… Я пожал плечами, встал и побрел в другую комнату. Меня догнала голубенькая барышня и миролюбиво сказала:
– Вы на них не обижайтесь. Они дуры… Ломаются, ломаются, а зачем – и сами не знают. Это их Степан Захарыч испортил. Они все ему подражают…
«Однако, – подумал я, – этот человек успел уже создать свою школу».
– Вот он, представьте себе, – сказала голубая барышня, – интересный человек…
– Кто?
– Да Степан же Захарыч… В нем есть что-то такое… Вы знаете, его многие ненавидят, но все боятся… Да вот он сам. Видите – он всегда приходит позже… Хотите, я вас познакомлю?
Заинтересованный, я поспешил навстречу этому неразгаданному, удивительному человеку, который покорил весь Змиев.
Стеша Козелков узнал меня сразу, но встретил серьезно, с большим достоинством.
– Ну, здравствуйте, здравствуйте… – солидно прибавил он. – Как у вас там, в Петербурге?
– Да что ж у нас… Переглядыванием занимаемся.
Он поднял брови:
– То есть?..
– Да так: Петербург с надеждой поглядывает на провинцию, а провинция на Петербург. Так и переглядываемся.
– Серо! – веско сказал Козелков.
– Что-о?
– Серо!
– Что – серо?
– Сказано серо. Неостроумно.
– Браво, Степан Захарыч, – сказал фельдшер. – Он не даст змиевцев в обиду.
– Да, – подхватил кто-то. – Этот не ударит лицом в грязь!
Я смущенно глядел на Козелкова, а он расправил бороду и спросил:
– Женаты?
– Нет.
– Почему?
– Да знаете, как сказал один древний мудрец: не женишься – будешь жить, как человек, а умрешь, как собака; женишься – проживешь, как собака, зато умрешь, как человек… Вот я еще и не остановил выбор ни на одном из этих способов смерти.
Козелков выслушал меня с некоторым оттенком превосходства и, подумав, сказал критически:
– Серо!
– Да… Уж вы с ним не спорьте, – сказал хозяин дома, беря меня за талию. – На него угодить трудненько. Заклюет! Пойдемте лучше выпьем водки… Степан Захарыч! Рюмочку водки, а?
– Водка? – поморщился Стеша. – Серо!
– Ну, уж вы скептик известный… Раскритикуете все так, что живого места не останется.
«Эх, Стеша, – горько подумал я, плетясь за ними в столовую. – Хоть бы из благодарности ты меня пощадил… За словцо-то. Ведь я же обронил…»
Но Стеша и за ужином был беспощаден.
– Серо! – кричал он скептически.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Участок
Того согрей,
Тем свету дай
И всех притом
Благословляй.
Имеете вы, хоть слабое, представление о функциях расторопной русской полиции?
