В разгар веселья с улицы вдруг послышалось кряхтение мощного двигателя, скрипучий гусеничный визг, и к крыльцу, уничтожив остатки палисадника, подвалил огромный бульдозер.
Трое, одетые далеко не празднично, да еще и в грязных сапожищах, ввалились в зал и остановились в дверях. Жених объяснил, что это и есть те самые спасители, которые выдернули из грязи свадебный “Москвич”. Народ к тому времени находился в прекрасном расположении духа, и объяснение совершенно удовлетворило всех.
Новым гостям отвели место, поднесли по полному фужеру с чем-то чистым, как слеза, многие тут же и чокнулись с ними.
Один из строителей, старик в застегнутом наглухо плаще, пригубив из фужера, вдруг крикнул:
— Кисло!
Как известно, по заведенной уже в новое время свадебной традиции, требовательный этот крик побуждает целоваться свидетелей, людей, как правило, друг другу чужих, а то и вовсе незнакомых, что особенно пикантно и приятно разнообразит целомудренный обряд бракосочетания.
Затея веселого старичка понравилась гостям, все дружно подхватили:
— Кисло! Кисло!
Светлана, пунцовая от смущения, но готовая, раз надо, на подвиг, поднялась со своего места. Вовка, улыбаясь, подошел к ней и сквозь общий гам тихо шепнул на ухо:
— Закрой глаза.
Она повиновалась, положила руки ему на плечи, замерла, стараясь унять внезапную дрожь. Гости перестали кричать и приготовились считать поцелуи. Они видели, как свидетель наклонился к свидетельнице… и вдруг, вместо того, чтобы поцеловать ее в губы, с глухим рычанием зубами вцепился ей в горло.
Кровь длинно брызнула из разорванной артерии, вызвав чей-то истошный крик. Сидевшие напротив отпрянули в ужасе.
Свидетель оставил растерзанную шею девушки и, сверкнув окровавленными клыками, повернулся к гостям. Его когтистая лапа потянулась за новой жертвой.
Неожиданно в зале погас свет, в темноте уже ничего нельзя было разглядеть, кроме одетой во все белое невесты, которая, совершив огромный прыжок через стол, бросилась на горло одному из гостей. Обезумевшие люди метались по залу, опрокидывали столы, пытались бежать через окна или дверь, но везде на их пути вставали вурдалаки — Кругалев, Витек, сторож Микитыч, Вера, братья Переходько, Валерий. Некоторое время спустя к ним присоединилась Светлана, вся в черных пятнах крови, а затем и другие, новые и новые, шум в столовой стал затихать, и к полуночи она была тиха и безмолвна, как склеп.
Еще через полчаса входная дверь тихо скрипнула. Одна за другой из зала выходили серые, неприметные фигуры и молча разбредались в разные стороны, исчезая в темноте ночных улиц села Неглинева…
5.
Сергей Окользин проснулся в холодном поту. Да, я болен, думал он, глядя в темноту. Один и тот же кошмар. Каждую ночь. Второй месяц подряд. Это болезнь, тут и разговаривать нечего. Пора, пора, наконец, успокоиться. Успокоиться и не мучиться, тем более, что толку от мук нет никакого.
Ни один человек не поверил Окользину за эти два месяца, ни одно учреждение не приняло его заявлений всерьез. Отмахивались, отписывались, переталкивали друг другу. И всякий раз тактично, словно бы мимоходом, советовали обратиться к врачу. Окользин уже и не обижался. Прекрасно он понимал, какие мысли у серьезных, занятых людей вызывают его истории про вурдалаков. Он сам бы, наверное, посчитал ненормальным человека, толкующего об опасном кладбище, если бы впервые услышал такое сейчас, а не в раннем детстве, если бы в селе, где он родился и вырос, не бытовало на этот счет особое мнение.
В село Окользин звонил, писал: и немногочисленной оставшейся там родне, и директору совхоза, но родня не ответила, может, разъехалась, может, забыла его, а директор, человек новый, приняв Сергея за активиста охраны природы, прислал какие-то таблицы, неразборчивые копии решений всяческих выборных органов и прочую пыльную ерунду в толстом пакете. Словом, никакой такой справки, которая бы позволила отозвать проект площадки грубельного обжига, у Окользина не было.
Пытаясь оттянуть хотя бы начало строительных работ, он снова ходил к Шатохину, но на прием так и не попал ввиду чрезвычайной занятости директора. День проходил за днем, Сергей растерянно бродил по инстанциям, понапрасну вызывая гневные гримасы на должностных лицах, пока однажды не обнаружил под воротами одного из цехов новый нарядный лозунг:
“Заводчане! Вступим в четвертый квартал с собственным грубельным производством!”
Окользин ахнул. Как в четвертый квартал?! С каким таким грубельным производством?! Неужели…
Он помчался к директору.
— Нету, — отрубила Александра Петровна. — Нету и не будет. Уехал на учебу руководителей. Трехдневный курс. Раньше чем послезавтра и ждать нечего…
Сергей упал на стул возле нее.
— Но почему? — простонал он. — Какая может быть учеба, когда такой плакат?! И написано — четвертый квартал… Ведь мы с ним говорили про Неглинево! Там что, уже строительство идет?
— Идет, — сухо ответила секретарша. Что надо, то и идет.
Пишущая машинка ударила оглушительной очередью, и Сергей, пригибаясь, выскочил из приемной.
Тут вдруг его озарило.
"Стоп! — подумал он. — Чего я, собственно говоря, паникую? Раз строительство уже идет, тревоги никто не поднимает, значит все там в порядке и никаких вурдалаков нет. И слава богу. Значит обошлось. Бабушкины сказки оказались бабушкиными сказками. Наплевать и забыть. И спокойно жить дальше. Ура?
Нет. Рано. Нужна полная уверенность, иначе не выйдет никакого «Ура». Не прогремит…"
Сергей остановился, пытаясь уловить мелькнувшую было, окатившую его волной страха мысль.
Черт, а ведь придется туда ехать…
Хоть и появилась у Окользина надежда избавиться от нелепых кошмаров, но легче ему не стало. Именно так, как в кошмарах и бывает, теперь нужно было отправиться в то самое место, которого он больше всего боялся.
Да нет там никаких вурдалаков!
Окользин раздраженно пнул подвернувшийся под ногу камешек.
И никогда не было. Только он, пуганый в детстве, тихий, невзрачный в юности, и вот теперь ненужный никому полусумасшедший холостяк, мог всерьез воспринимать сказки о вурдалаках. Но и ему пора взрослеть по-настоящему. Нужно ехать в Неглинево и самому убедиться, что вурдалаки — это бред. Убедиться, чтобы не сойти с ума окончательно…
6.
Автобус уехал, оставив Окользина у поворота на Неглинево. Отсюда до села оставалось еще около четырех километров, которые нужно было пройти пешком, если не попадется по дороге машина из совхоза. Но совхозные шофера предпочитали ездить по асфальту, через фермы, в само же село за все эти годы асфальт проложить как-то не собрались, и Сергей шагал теперь по знакомой с детства, извилистой, вдрызг разбитой грунтовке.
В одном месте лес вдоль дороги сильно выгорел, из земли торчали обугленные стволы, еще пахло дымом, и даже дорожная пыль имела особый, пепельный оттенок. Картина была настолько мрачной, что Сергей стал оглядываться по сторонам. В этом бессмысленном уничтожении леса ощущалось что-то противоестественное, замогильное, чуждое природе живого существа. Впрочем, выводы делать было рано.
