который, как мог бы добавить г. Байньон, в последние тридцать пять — сорок лет все более активно стремится придать своему имиджу большую величественность и в общении с монархами вольно или невольно светит их отраженным светом. Но дело в том, что сама природа американской президентской власти активно противится монархическому статусу. И не только потому, как пишет Байньон, что президент представляет интересы определенной политической партии. И не потому, что некоторые прежние хозяева Белого дома, облеченные президентской властью, основательно дискредитировали ее. В конце концов, всегда было более чем достаточно монархов, которые не вызывали никакого доверия на троне. Главное заключается в том, что институт американской президентской власти по определению не может внушать такой же пиетет, как монарх, ибо авторитет монарха предполагает длительное (читай — пожизненное) пребывание на троне, а о какой длительности можно говорить, если президент находится у власти четыре или — в случае переизбрания — восемь лет
[155]
. Кроме того, важнейшая составляющая власти монарха — династический принцип, когда власть передается по наследству и символически побеждает время. В этой своей способности выходить за рамки времени и, так сказать, нейтрализовать его династия по сути выполняет те же функции, что и церковь. Она становится носительницей и воплощением непреходящих ценностей, смысла и цели земного бытия, которые не требуют пересмотра и корректировки на следующих выборах. Она, как никакая другая администрация и система власти, имеет мистические коннотаты в таких традиционных формулах, как «мать-Россия», «немецкий фатерлянд (отечество)», «милая Франция». Все эти коннотаты лежат уже за рамками сферы политики, по сути, затрагивая чисто религиозную сферу.
В 1981 г. бракосочетание будущих принца и принцессы Уэльских вызвало массовый подъем патриотических настроений и энтузиазма в народных массах — тех самых, от имени которых обличают и проклинают монархию не только марксизм, но и республиканский строй американского образца. Естественный вывод сводится к тому, что этот взрыв монархических настроений был связан именно с ритуалом бракосочетания будущей королевской четы, предполагающим и все прочие последствия брака: появление потомков, продолжение династии и сохранение всех тех ценностей, которые эта династия воплощает — ценностей, отождествляемых с самим понятием «Британия». Вневременной, архетипический характер этих ценностей стал своего рода современной кристаллизацией стародавнего церемониального порядка, актом живой преемственности с далеким прошлым и одновременно обещанием продолжения традиции в будущем. Буквально все детали этой церемонии — старинные, в стиле конца XIX в., наряды, кучера, ливреи и вицмундиры, даже сами традиционные фразы — служили созданию атмосферы «вневременности» этого момента. Посредством этой «вневременности» как бы временно аннулировалось, утрачивало свою силу само время и все те его составляющие, которые угрожают как настоящему, так и будущему.
Большинство из тех, кто выражал свои восторги по поводу бракосочетания будущего короля, воспринимали — осознанно или бессознательно — сам акт бракосочетания как последний оплот стабильности во враждебном и пугающе изменчивом мире. Посреди тягот жизни, разочарований в политических лидерах, социальных волнений и нестабильности, расовых конфликтов, роста безработицы, всевозможных слухов и страхов по поводу развития технологии микрочипов, волны забастовок, парламентских скандалов и прочих проявлений надвигающихся перемен монархия — благодаря собственному обновлению и продолжению в акте бракосочетания — казалась незыблемым бастионом. Она воплощает и осуществляет принцип постоянства и продолжения традиций. Между тем постоянство и продолжение — важные аспекты смысла бытия. И в той мере, в какой она воплощает эти принципы, монархия может служить хранительницей смысла бытия.
Для того, чтобы сохранить свой статус в современном мире, монархия должна учитывать запросы времени. Конечно, она не может оставаться институтом власти в том ее понимании, которое отстаивают некоторые монархические партии в Европе. Она более не может, все равно — явно или неявно, апеллировать к принципу собственной «богоустановленности». Она не в состоянии поддерживать ту жесткую социальную иерархию такого типа, который существовал в прежние времена. Наконец, она не в силах выступать за возврат к старорежимному деспотизму и абсолютизму. Совсем другое дело — конституционные монархии типа тех, что существуют сегодня в Великобритании и Испании, Нидерландах и Бельгии, Дании и Швеции. Эти монархии выполняют реальные созидательные функции.
Сущность такой монархии сводится к тому, что она зиждется на принципах, которые пропагандирует Приорат Сиона и, как считается, воплощали на практике короли династии Меровингов во Франции. Для Меровингов король правил, но не управлял. Другими словами, он был чисто символической фигурой. Его символический статус сохранял свою эффективность именно в той мере, в какой король оставался непричастным к грязным политическим интригам. Как заявил в своей статье один из авторов из круга приоров Сиона, «король есть — и только». Другими словами, авторитет монарха зиждется на идеалах, которые он воплощает в качестве живого символа, а не его деяниях или реальном могуществе, которое он может и не проявлять. Наиболее могущественные символы всегда обладают необъяснимым авторитетом, который лишь уменьшается в результате компромиссного обращения к материальным формам власти. Так, папство на протяжении тех веков, когда оно обладало суверенными правами монархии, сумело сильно скомпрометировать себя и притом несколько неожиданным образом, ибо на определенном этапе одновременно существовали два и даже три папы
[156]
, без тени смущения проклинавших друг друга в борьбе за престол св. Петра. И лишь когда папство отказалось от своих притязаний на монархическую власть, оно вновь обрело некое подобие авторитета и уважения.
И все же, именно в силу своего официально узаконенного бессилия, конституционная монархия, в частности — английская, обладает вполне реальным, хотя и нематериальным, влиянием. Принц Уэльский одним своим словом может сформулировать важнейшие девизы общенационального масштаба, заручиться горячей поддержкой населения и основательно намылить шеи верхушке архитектурного истеблишмента за авантюрные планы реконструкции Национальной галереи. Всего лишь выразив заинтересованность в этой проблематике, он может оказать содействие развитию нового и, на наш взгляд, заслуживающего доверия направления философии Юнга и некоторых форм восстановительной медицины. И даже если его слова неверно поняты или превратно истолкованы, сама его обеспокоенность о плачевном состоянии лондонского Сити и моральном кризисе молодого поколения способна придать новый импульс усилиям в этом направлении.
