Пожилая женщина тут же погрузилась в тяжелый сон. Большую часть времени она бредила. Было такое ощущение, что ее мозг укрылся за спасительной пеленой, мешавшей видеть, до какой нужды они опустились в этих импровизированных бараках. Так что, к своему великому облегчению, Ханне не пришлось объяснять ни свою беременность, которую мать даже не заметила, ни внезапное появление младенца. И, поскольку ей не задавали вопросов, она могла позволить себе не лгать. Слабое утешение, но это вынужденное молчание было настоящим подарком судьбы. Ни за что на свете она не хотела бы увидеть в полном сострадания взгляде матери свое жалкое отражение.
Что она могла ей ответить? «Мама, меня изнасиловали. Я беременна». Две лаконичные, резкие, красноречивые фразы. Когда Лили впервые заметила ее живот, достаточно плоский, чтобы она могла его скрывать почти до конца срока, Ханна резко сказала: «Я не хочу об этом говорить, слышишь? Никогда!» И ее кузина не посмела настаивать.
Она старалась, как могла, ухаживать за матерью и поддерживать ее в достойном виде. Она мыла ее, помогала облегчиться, следила, чтобы волосы были причесаны, одежда по возможности чистой, хотя у матери было всего одно сменное платье. Мать стала такой хрупкой, что Ханна с легкостью переворачивала ее, лежавшую на мешках из джутовой ткани, набитых соломой, которые они использовали в качестве Матрацев, но ей нечем было обработать гнойные раны, появившиеся на ее локтях и пятках.
Пронзительный крик заставил ее вздрогнуть, и она вскинула руки к голове, словно пытаясь от него защититься. Высокий звук бился в висках. Всякий раз, когда ребенок плакал, ей казалось, что она подвергается физическому насилию. Несколько секунд она сидела, словно парализованная. Разрушительная спираль криков сжала ее легкие, не давая дышать.
— Займись уже своим карапузом! — раздался раздраженный голос. — Он нас совсем оглушил!
Бараки были разделены на узкие отсеки тонкими перегородками из дырявых досок и напоминали странные пещеры, где разместились обрывки прежней жизни. Помятая кастрюля стояла на полке рядом с будильником; распятие соседствовало со старой кожаной сумкой, висевшей на вешалке; на веревке сушилось белье. Здесь был слышен малейший звук: легкое покашливание, храп, шум голосов… Когда женщины раздевались, лучше было выключать свет.
Ханна ненавидела эту тесноту. Она выросла в семье, которая ни в чем не нуждалась, где дети получали хорошее и строгое воспитание в духе традиций, восходящих к эпохе Возрождения, когда ее предки стеклоделы получили право построить на той земле свои мастерские, дома и церкви. Ей казалось, что за ней постоянно следят жадные взгляды, и самым худшим было то, что все слышали стоны, плач, порой даже оскорбления ее больной матери. Ханна еле сдерживалась, чтобы не крикнуть: «Моя мать совсем не такая! Она была благородной и честной женщиной, вызывавшей уважение…»
Испытывая боль в суставах, Ханна с трудом разогнулась и подошла к корзине, устеленной тряпками, которая служила колыбелью.
Она взяла на руки свою дочь, которая завопила еще сильнее, села на скамейку и расстегнула блузку. Младенец сразу же нашел грудь и начал ее покусывать, чтобы пошло молоко. Боль в потрескавшихся сосках заставила Ханну поморщиться. Невозможно было достать крем или какой-нибудь лосьон, чтобы смазать трещины. Она отвернулась. Пусть эта несчастная наестся и заткнется. Главное, чтобы она заткнулась!
— Мне кажется, что у малышки лихорадка, — забеспокоилась Лили. — Может быть, это из-за жары. Твоя мать тоже себя неважно чувствовала сегодня.
Кузина, съежившись в баке с водой, натирала себя мочалкой. Она была такой худой, что у нее даже стала плоской грудь. Ее волосы отросли на несколько сантиметров. Она поклялась никогда больше их не обрезать, чтобы навсегда забыть о пережитом кошмаре.
Первое время, когда одна из них раздевалась, вторая стыдливо отворачивалась. Ханне было сложно привыкнуть к своему постоянно растущему животу, вызывавшему в ней отвращение. Но после того как ее соседка и Лили помогли ей родить, после того как ее тело было предоставлено прикосновениям и взглядам других людей, она отбросила целомудрие, как ненужную вещь. И теперь она разглядывала девушку без всякого стеснения, завидуя ее стройности подростка, ее фигуре с выступающими ребрами, лишенной груди и бедер.
Лили вытерлась и надела ночную рубашку, всю в заплатках. Она села рядом с кузиной и принялась вытирать волосы полотенцем.
— Пора уже дать ребенку имя, — сказала она, глядя на младенца, который начинал засыпать, держа во рту сосок матери. — Ты не можешь продолжать его игнорировать. К тому же фрау Хубер искала тебя утром, чтобы заполнить документы. Она говорит, что до сих пор делала для тебя исключение, но больше не собирается ждать.
— Опять эта бумажная волокита! Мы только и делаем, что заполняем какие-то формуляры.
— Послушай, но это нормально. Нужно пытаться вести учет. Каждый день прибывает около тысячи беженцев. Утром я была на вокзале. Поезда битком набиты. Некоторые пассажиры даже едут на крышах.
— Надо же, какие странные пассажиры! Людей выставляют из домов, не спрашивая их согласия. И их ты называешь беженцами? Мы не беженцы, Лили, мы изгнанники, не забывай об этом. Нас прогнали из наших деревень и городов, как бешеных собак. У нас отобрали наши дома, земли, фабрики… У нас украли нашу родину и могилы наших родителей. И что нам предложили взамен? Ничего. Разрушенную страну.
Жителей района Габлонца привезли в Кауфбойрен, что в шестидесяти километрах от Мюнхена, в вагонах для перевозки скота. Три дня и три ночи они провели взаперти, не имея возможности выйти. Как только поезд пересек границу, Ханна сорвала с руки белую повязку и выбросила ее на рельсы. Тысячи таких повязок валялись на насыпи, словно потерянные носовые платки.
По прибытии санитарки в белых халатах и косынках опрыскали их дезинфицирующим раствором. В течение двух недель карантина от этого химического запаха щипало в глазах и першило в горле. Их одежда отвратительно воняла несколько дней, но зато им выдали медицинские карты, необходимые для получения разрешения на поселение. К тому же без них они не смогли бы получить драгоценные продуктовые карточки.
В течение первых недель баварцы поселяли беженцев в школах, гимназиях, в цехах заброшенных заводов, часто прямо на земле. Каждому выдавали дневной паек. Когда фрау Эспермюллер, директриса столовой, в первый день ласково улыбнулась Лили, та разразилась рыданиями, растроганная доброжелательностью этой незнакомой женщины. Чуть позже, в мае, комитет беженцев Кауфбойрена принял решение расформировать лагерь Ридерло возле бывшего военного завода. В первую ночь, лежа в темноте, Ханна никак не могла уснуть. До каких пор их будут перебрасывать с места на место?
— Самое грустное зрелище — это сироты, — тихо продолжила Лили. — У каждого на шее висела табличка. Они все такие маленькие, некоторым около четырех или пяти лет, но никто из них не плакал. Они послушно выстроились в колонну по двое, держа друг друга за руку. И взгляды у них были совсем не детские… Фрау Хубер права, — добавила она, подняв колени к подбородку. — Малышка ни в чем не виновата. Ты не должна ее наказывать.
