— Ханна, мне очень жаль, — прошептал он. — Мама только что оставила нас. Я был с ней. Она не страдала.
Ханна вздрогнула и повернулась к матери. Лицо пожилой женщины стало серым. Кто-то сложил ей руки на груди. «Господи, какая она маленькая! — подумала она. — Словно кукла».
Она растерянно села у кровати, натянула шершавое одеяло, чтобы расправить складки. Когда она уходила утром, все было в порядке. Ей даже удалось уговорить маму проглотить немного бульона. И вот, всего за несколько часов, она потеряла мать и обрела брата, которого считала погибшим!
Ханна машинально потерла лоб, сначала легонько, затем все сильнее и сильнее. Ей хотелось протестовать, кричать, но она не могла издать ни звука. В голове спорили гневные голоса.
Она ухаживала за больной матерью столько лет, привезла ее сюда, из кожи вон лезла, чтобы обеспечить ей хоть какой-то комфорт и уход, а мать умерла, даже не дождавшись ее! Складывалось впечатление, что пожилая дама цеплялась за жизнь в надежде в последний раз увидеть Андреаса, и делала это только ради него. Но ведь так было всегда! Ханна родилась на десять лет позже своего брата, когда родители считали, что больше не смогут иметь детей. Ее холили и лелеяли, но, подрастая, она стала подозревать, что в семье она лишняя, что скорее обременяет мать своим существованием. С проницательностью, свойственной детям, она понимала, что брат всегда будет занимать в сердцах их родителей первое место.
За ее спиной Андреас разговаривал с Лили, которая плакала и смеялась одновременно. Возбуждение их кузины часто переходило в нервный срыв. Он спокойным голосом объяснил ей, что сейчас пойдет в дирекцию лагеря, чтобы уладить формальности, связанные с похоронами. Он говорил тихо, уверенно, и глубокий тембр его голоса, который Ханна так часто слышала в своих снах, разливался по ее жилам.
«Наконец-то все кончено, — подумала она обессиленно, но со странным облегчением, положив лоб на холодные руки матери. — Теперь и я могу спокойно умереть».
Ливия стояла у окна. Капли воды оставляли на стекле дорожки, последние желтые листья устилали траву сада, расположенного с тыльной стороны дома. Время от времени ее веки закрывались. Она положила обе руки на живот, растопырив пальцы. У нее было ощущение, что кожа на нем натянута, как на барабане. Со страхом она ожидала нового приступа боли.
— Попробуйте немного пройтись, — сказала Элиза.
Ливия вынырнула из своего оцепенения, покачала головой. Пройтись… С удовольствием! Если бы она только могла, тотчас взяла бы ноги в руки и умчалась на край света, подальше от этого слишком серого города и чересчур дождливой осени. Она нервно растерла руки — ей было холодно. За исключением тех летних дней, когда жара словно накрыла город крышкой, с тех пор как она ступила на лотарингскую землю, у нее было чувство, что она все время мерзнет.
Ливия вскрикнула. Всякий раз боль подступала неожиданно. Вот и сейчас у нее возникло ощущение, будто из глубин живота к горлу поднимается острый нож.
— Дышите! — приказала Элиза, наклоняясь к ней.
Чувствуя себя униженной, но не имея другого средства хоть немного облегчить страдание, Ливия принялась прерывисто дышать. Во время первых схваток она кусала губы, чтобы не кричать, стараясь во что бы то ни стало выглядеть достойно в глазах своей золовки, но когда спазмы участились, она сдалась. Сосредоточившись на своей боли, она не могла избавиться от абсурдной, пугающей мысли о том, что этот ребенок так и не сможет родиться, и она будет вынуждена носить его в себе до конца своих дней, ни мертвым, ни живым.
— Я делаю… все… что… могу, — простонала она сквозь стиснутые зубы.
Ее челюсти были плотно сжаты, на лбу блестел пот. За всю свою жизнь она не испытывала такого страха.
Липкая жидкость потекла по ногам, пропитывая длинную белую ночную сорочку из хлопка. Она растерянно подумала, что Элиза не обрадуется, если на ковре появятся пятна.
— Боже… — прошептала она.
— Теперь вам следует лечь, — сказала Элиза. — Акушерка вот-вот подойдет. Не волнуйтесь. Все будет хорошо.
— Франсуа… — выдохнула Ливия, передвигаясь маленькими шажками.
— Естественно, я пошлю его известить, — успокоила ее Элиза.
— Он сам попросил об этом…
— Конечно.
Элиза усадила ее на кровать.
— Я помогу вам переодеться, — сказала она, протягивая ей чистую ночную рубашку, — когда вам станет лучше.
— Спасибо, я справлюсь сама.
Ей не хотелось раздеваться перед своей золовкой. После смерти родителей она жила вместе с дедушкой и братом. В ее личную жизнь никогда не вторгались. Даже тетушки, окружившие ее любовью и заботой, никогда не жили вместе с ними, и Ливия была непривычна к женским взглядам.
Пока она переодевалась, Элиза отвернулась и заодно убедилась, что чистое белье аккуратно разложено на комоде. Комната была вычищена до блеска юной служанкой этим утром. В воздухе витал аромат пчелиного воска.
Ливия с гримасой боли легла на кровать и оперлась на подушки. Ожидание создавало в комнате почти осязаемую напряженную атмосферу. В этих четырех белых стенах, украшенных гравюрами с изображениями легендарных святых города Клемента и Арнуля, один из которых удерживал на поводке побежденного дракона, а второй сжимал в руке епископский перстень, она подарит жизнь своему ребенку, и никто из ее семьи об этом не узнает: ни тетки, ни кузины, ни Флавио.
Она мельком подумала о Марко. Он не скрывал, что хотел на ней жениться. Если бы она дала согласие, то стала бы одной из Дзанье и жила бы под Сан-Донато, в тени пальмовых деревьев, в огромном желтом доме с высокой решетчатой оградой и белыми арочными окнами, и носила бы ребенка Марко. В назначенный день вокруг нее собрались бы его родные — болтливые женщины с проворными руками, вопящие от возбуждения. Все подчинялись бы приказам тети Франчески, которая никогда не расставалась с золотым лорнетом, прикрепленным к цепочке на шее, чье кукольное лицо выражало решимость армейского генерала. Хлопали бы двери, повсюду раздавались бы голоса. Через открытое окно в комнату врывался бы свежий воздух лагуны, в октябре уже влажный; она смотрела бы на серое облачное небо с желтой каймой, когда ветер хлещет по щекам и продувает тело насквозь, возвещая о приближении зимы.
Дом Нажелей, словно свернувшийся вокруг своей кованой лестницы, был молчалив и внимателен, как послушный ребенок. Она повернула голову к окну. В Венеции осенний дождь тоже навевал грусть, но он все же отличался от здешнего, и ей его не хватало просто потому, что то был дождь ее детства.
Она перевела взгляд на свою золовку, которая со скрупулезностью педантичного человека проверяла, все ли подготовлено к родам. Элиза была затянута в одно из своих черных платьев, которые она носила как униформу, но все они были сшиты из качественного материала. Лишь воротнички ежедневно менялись: от гофрированного кружевного до плиссе различных геометрических форм. Постепенно Ливия придумала себе игру, пытаясь каждое утро угадать выбор этой детали туалета, которая, как ей казалось, отражала настроение Элизы. Ее золовка была худой, сухопарой, прямой, как палка, с неизменным жемчугом в ушах и мужскими часами на потрескавшемся кожаном ремешке, слишком тяжелыми для ее запястья. Холодный бесцветный взгляд, порой тревожно неподвижный, напоминал о ее принадлежности к роду лотарингцев, которые оказывали непримиримое сопротивление немцам в течение трех войн. Она была из тех женщин, которые слушают разрывы бомб и глазом не моргнув, и не выражают ни гнева, ни радости, из тех жестких и стойких женщин, суровость которых в кризисное время обладает, пожалуй, успокаивающим эффектом. Глядя на нее, Ливия чувствовала себя переполненной жизненным соком, почти непристойной со своей налитой грудью с вытянутыми сосками и разбухшим телом, с обручальным кольцом, впившимся в палец.
