Мы с Витей подбежали, навалились и покатили коляску вверх. Калека страшно обрадовался.
– Ого-го, ребята! – кричал он, отирая ладонью взмокший лоб. – Лошадки славные! Вперед, мои кони! Я задам вам овса!
А Витя стал горланить из Цао Чжи, который родился во втором, а умер в третьем веке нашей плебейской эры и переводы с которого мы печатали когда-то в незабвенной нашей газете:
«На холм по тропинке! Бредем в облака! И конь мой теряет! Последние силы! Последние силы!.. Но конь добредет! А я изнемог! От печали и муки!..»
Так мы катили этого безногого парня, а он командовал – куда ехать, яростно ругал муниципалитет за переполненные мусорные баки, хохотал, распевал и вообще – кайфовал на всю катушку.
* * *
Между тем мы продолжали делать городскую газетку, внося своей «Уголовной хроникой» изрядное оживление в благопристойную жизнь русской общины города.
Например, в октябре сенсацией стало дело ночного охранника одного из предприятий, специализирующихся на производстве подгузников для младенцев и лежачих стариков.
Этот парень развлекался долгими эротическими беседами по известным телефонам. Так он коротал свои унылые дежурства, пока начальство не насторожили телефонные счета на астрономическую сумму. Были наняты сыщики и выяснилось, что этот милый человек развлекался не только с местными телефонными гуриями, но и до Америки дотягивался, так как английским владел абсолютно. В целом он был интеллигентным человеком, если вы не побрезгуете этим определением в данной ситуации.
Словом, выяснилось, что он трахал начальство по большому счету.
По действительно большому счету.
Саси Сасон невозмутимо излагал сухие данные спокойным голосом.
– А... личность задержанного? – спросила я.
– К черту подробности! – отмахнулся Саси и, вздохнув, добавил: – Подробностей не знает никто.
* * *
Нам с Витей очень нравилась эта история. Мы даже хотели организовать в газете круглый стол на темы сексуального воспитания новых репатриантов. Дискуссию, так сказать. Но потом одумались: в подобной дискуссии без подробностей не обойтись, а где их взять, эти подробности?..
Да, история многозначительная... Почему-то я усматривала почти неощутимую трагическую связь между дневным производством подгузников и ночными всхлипами этого непутевого охранника. Как будто, находясь посередине между беспамятным младенчеством и полоумной старческой немощью, он тщетно пытался заполнить часы своего одинокого и бессмысленного бдения телефонными судорогами эфемерной любви.
* * *
Дней через пять после встречи в Тель-Авиве позвонил Яков Моисеевич.
Нет, ничего определенного в ЦЕНТРЕ еще не решили, но он хотел бы встретиться со мной еще раз и обговорить кое-какие частности. Если я не возражаю, там же, в доме доктора Тихо и жены его, художницы Анны.
– Должна ли я пригласить на беседу генерального ди...
– О, нет! – воскликнул он с неприличной поспешностью. – Я бы попросил вас...
* * *
К дому доктора Тихо можно было подойти по-разному – со стороны улицы рава Кука через тихий тупик с рядом молоденьких олив, растущих в каменных кадках, мимо здания, где, собственно, и жил по соседству с доктором умница Кук, пройти в железные распахнутые ворота и, обогнув торец дома с окном библиотеки, очутиться на террасе. Появиться на сцене из-за боковой кулисы.
А можно пройти задворками Яффо, через мусорный узкий проулочек, из которого сразу попадаешь в маленький парк, и тогда весь дом с террасой открываются вам, как из партера, а сходство со сценой дополняют ведущие на террасу каменные ступени.
Я поднялась по ним и оказалась за спиною Якова Моисеевича, который уже заказал два апельсиновых сока и ожидая меня, листал «Гаарец». Его кожаная кепка лежала на соседнем стуле и ветер свободно ошкуривал и полировал небольшую опрятную лысину в довольно густой еще седине, этим неуловимо работая на образ мастерового.
* * *
– Ваш красный плащ, – проговорил Яков Моисеевич, складывая газету, – ваш мятежный красный плащ напоминает мне времена харбинской молодости... В таком плаще щеголяла когда-то одна юная особа, к которой все мы были неравнодушны... Она рисовала, пела, сочиняла стихи... Я не решился без вас заказывать штрудл Анны.
– Так закажите сейчас же, – сказала я. – Только на сей раз позвольте мне заплатить.
– Боже упаси! – спокойно возразил он.
* * *
После вчерашнего дождя черные космы плакучих сосен свисали еще безнадежней. Солнце уже покидало сад, взбегая по тусклому серебру стволов все выше, к макушкам деревьев...
С каждой минутой между стволами уплотнялся пепел сумерек, и скоро должны были затеплиться фонари в парке и на террасе.
* * *
– Что, Яков Моисеевич, не понравились мы ЦЕНТРУ? – спросила я напрямик.
Он помолчал, внимательно распределяя вилочкой облако взбитых сливок по коричневой корочке штруделя.
– Видите ли, откровенно, – мягко начал он, – все, что вы говорили по поводу устарелости «Бюллетеня» звучит и справедливо и убедительно. Да, скорее всего самым разумным было бы перейти на современный метод его издания... Но... понимаете, во всем этом новом процессе ни я, ни Морис как ни пытались, абсолютно не в состоянии представить Алика.
– Чего?!
– Понимаете, все перемены ни в коем случае не должны задеть Алика.
– А кто это? – спросила я, несколько оторопевшая от китайских новостей.
– Ну... как же! Вам его представили...
Я вспомнила бабское бледное лицо, стриженую макушку школьника, мягкие ручки, суетливым и тоже каким-то женским движением, натягивающие на живот вязанный жилет...
Мне захотелось плюнуть и уйти.
– А при чем тут Алик? – грубо спросила я.
– Так он – метранпаж. Собственно, Алик и клеит «Бюллетень». Это – прямая его обязанность.
– Алика – на пенсию. С почетом, – с вкрадчивой злостью проговорила я.
– Он и так получает пенсию, – сдержанно и грустно заметил Яков Моисеевич. – По инвалидности.
* * *
Мы оба замолчали. Убейте меня, я не понимала – что хотят от нас с Витей эти чокнутые старики, именующие себя ЦЕНТРОМ. И уже догадывалась – чем завершится очередной наш мираж в пустыне. Стоило поберечь время, раскланяться и заняться своими делами, тем более, что на этот вечер я наметила решение двух застарелых проблем.
Неподалеку, у дверей дома, перекинув ногу на ногу, сидел охранник, пианист из Свердловска Миша Кернер. У него, как обычно, был отсутствующий вид...
Миша обладал редкостным туше, которое невозможно выработать, а нужно с ним родиться. Коньком его был Шопен. Несколько раз он выступал здесь же, по пятницам. Однажды исполнял все 24 прелюдии Шопена. Я была на концерте и, помнится, глядя на черный Мишин фрак и вдохновенные руки, ласкающие клавиатуру, никак не могла избавиться от мысли – где в данный момент он оставил куртку охранника и пистолет, который по закону нигде нельзя оставлять, и не высчитают ли у него из жалованья часы концерта...
