Все это не было таким уж вызовом смерти, как гласили наши объявления; собственно говоря, самолет не может сделать ничего смертельно опасного, пока он находится на своем месте, то есть в небе. Неприятности начинаются тогда, когда самолет связывается с землей.
Из мертвой петли в бочку, потом в штопорную бочку, – самолеты кувыркались над окраиной городка, постепенно теряя высоту, с каждой минутой приближаясь на сотню футов к этому многоцветью земли.
Наконец моноплан со свистом устремился на меня, словно шустрая ракета, и мы затеяли Настоящий Воздушный Бой Времен Великой Войны, с ревом проносясь в крутых спиралях, бочках, пике, горках, замедляя полет и уходя в срыв. Все это время белая дымовая шашка, закрепленная на подкосе крыла, дожидалась своего часа. Несколько минут мы еще продолжали эту круговерть, смазывая очертания мира, перебрасывая черноту, зелень и ревущий ветер из ладони в ладонь, а дома городка выныривали то с одной стороны, то с другой.
Получили бы мы, скажем, чистыми двести долларов, думал я. Сколько бы пришлось тогда на каждого? Сколько будет двести разделить на три? Я скользнул под моноплан, сделал левый разворот и наблюдал, как Пол пристраивается в хвост биплана. Так сколько же, черт побери, будет двести разделить на три? Я следил за ним, оглядываясь через плечо, поднимаясь и падая, а он изо всех сил старался удержаться за мной на крутой спирали. Ну, если бы это было 210 долларов, тогда было бы каждому по семьдесят. Семьдесят долларов каждому, не считая топлива и масла. Скажем, каждому по 60.
В бешеном ураганном реве пике на повышенном режиме я коснулся кнопки, прикрученной изолентой к ручке газа. Широкий шлейф белого дыма вырвался из левого крыла, и я поволок след смертельной спирали назад, к аэропорту, едва не касаясь верхушек деревьев. Насколько могли судить присутствующие на матче, этот старичок биплан только что был сбит и упал, охваченный пламенем.
Если это срабатывало с пятью самолетами, пусть даже такое короткое время, оно должно все лето срабатывать и с двумя. Нам, собственно, и не нужно по шестьдесят на брата. Все, что нам действительно нужно, – это топливо, масло да по доллару в день на питание. Так мы могли бы продержаться все лето.
Холодное красное топливо уже лилось в бак биплана, когда приземлился Пол. Он заглушил мотор, катясь вниз по склону, и последнюю сотню футов проехал с замершим винтом. За шумом льющегося в бак из патрубка топлива я слышал, как его колеса шуршат по гравию, окаймлявшему заправку и служебное помещение.
Он помедлил секунду в кабине, потом не спеша выбрался из самолета.
– Слушай, ты из меня все потроха вытряс этими своими разворотами. Не делай больше таких крутых разворотов, а? У меня ведь нет такого летного опыта за плечами, как у тебя.
– Да я лишь старался, чтобы все выглядело по-настоящему, Пол. Ты же не хотел бы, чтобы все смотрелось слишком легко, верно? Как только ты скажешь, мы можем привязать шашку к твоему самолету.
С шоссе к нам свернул велосипед, – два велосипеда, несущихся во весь дух. Они юзом затормозили, размазав траву задними колесами. Мальчишкам было лет по одиннадцать-двенадцать, и после своего сумбурного появления они не произнесли ни слова. Они просто стояли, во все глаза глядя на самолеты и на нас, и опять на самолеты.
– Полетать охота? – спросил их Стью, приступая к обязанностям Продавца Полетов. В пятисамолетном цирке у нас был свой зазывала в соломенной шляпе, с бамбуковой тростью и рулоном золотых билетов. Но это было уже в прошлом, и теперь этим занимался Стью, более склонный к спокойным интеллектуальным уговорам.
– Нет, спасибо, – сказали мальчишки и снова погрузились в молчаливое наблюдение.
На траву вкатилась легковая машина и остановилась.
– Хватай их, Стью-малыш, – сказал я и приготовился снова запустить мотор биплана.
К моменту, когда мотор запыхтел тихо и нежно, словно огромный двигатель «форда» модели Т, Стью уже возвращался с молодыми мужчиной и женщиной. Оба посмеивались друг над другом за то, что оказались достаточно безумными, чтобы прокатиться на этом странном старом летательном аппарате.
Стью помог им забраться в широкую переднюю кабину и пристегнул их, тесно прижавшихся друг к другу, одним ремнем. Сквозь шум «модели Т» он прокричал им, чтобы они придерживали солнечные очки, если захотят выглянуть за лобовое стекло, и с этими словами отошел в сторону.
Если они и побаивались кататься на этой дребезжащей старой машине, то раздумывать было уже поздно. Очки опущены, ручка газа вперед. Нас троих поглотил рев взбесившейся «модели Т», отшвыривающей за себя и за наши спины стомильные ветры, смазывающей мир в травянистую круговерть, сначала встряхивающей нас с приглушенным треском, пока высокие старые колеса бежали по земле. Потом тряска стихла и ушла вниз вместе с землей, и остался чистый звук мотора и хлещущий нас ветер, а деревья и дома становились все меньше и меньше.
На этом ветру, в реве двигателя и со все уменьшающейся под нами землей я наблюдал за моим парнем из Висконсина и его девушкой и видел, как они меняются. Несмотря на смех, они все же боялись самолета. Все свои сведения о полетах они получали из газетных заголовков, – сведения о столкновениях, катастрофах и жертвах. Они никогда не читали ни единого сообщения о том, как маленький самолет взлетел, полетал себе в воздухе и благополучно приземлился. Они могли лишь верить, что такое возможно, вопреки всем газетам, и на эту веру они поставили свои три доллара и свои жизни. А теперь они улыбались и что-то кричали, глядя вниз и показывая что-то друг другу.
Почему это так приятно видеть? Потому что страх уродлив, а радость прекрасна, и все так просто? Может быть, и так. Нет ничего приятнее исчезающего страха.
Воздух благоухал, как миллион смятых травинок, а солнце садилось, превращая серебро воздуха в золото. День был славный, и мы все трое были счастливы, что летали в небесах так, словно это был яркий, звучный сон, такой подробный и ясный, какими сны никогда не бывают.
Спустя пять минут, проведенных над землей, на втором круге над городом мои пассажиры расслабились и освоились с полетом. Забыв обо всем, с горящими, как у птиц, глазами, они жадно всматривались вниз. Один раз девушка тронула плечо соседа, чтобы указать на церковь, и к своему удивлению я увидел у нее на пальце обручальное кольцо. Наверняка они совсем недавно вышли из дверей этой церкви под рисовый дождь, а теперь это был игрушечный домик в тысяче футов под нами. Такой крохотный? Да ведь тогда церковь была такая большая, и цветы, и музыка. Может, она была так велика, потому что это был особый случай.
Мы спустились ниже, последний раз охватили взглядом весь городок и скользнули вниз над деревьями, с воздухом, притихшим в расчалках, на посадку. Стоило колесам коснуться земли, как сон рассыпался в дребезжании и громыхании принявшей нас вместо нежного воздуха жесткой земной тверди. Медленнее, медленнее и наконец мы остановились там, откуда начали, а «модель Т» тихонько бормотала что-то себе под нос. Стью открыл дверцу и отстегнул привязные ремни.
