— Алхимия, — взволнованно проговорила Анжелика, и перед ее глазами возникло видение — замок Жиля де Реца. — Почему вы так жаждете золота и серебра? — запальчиво спросила она. — Похоже, что вы ищете их повсюду; не только в своей лаборатории, но и в Испании, и в Англии, и даже на том маленьком руднике в Пуату… который принадлежал моей семье… Молин сказал мне, что у вас еще есть золотые прииски в Пиренеях. Зачем вам столько золота?
— Чтобы чувствовать себя свободным, нужно иметь много золота и серебра, сударыня. Недаром мэтр Андре Ле Шаплен поставил эпиграфом к своей книге «Искусство любви» следующие слова: «Чтобы посвятить себя любви, нужно быть избавленным от забот о хлебе насущном».
— Не думайте, пожалуйста, что вы завоюете меня подарками и богатством, — сказала Анжелика, вся внутренне сжимаясь.
— Я ничего не думаю, моя дорогая. Я вас жду. Вздыхаю. «Влюбленный должен бледнеть в присутствии своей возлюбленной». Я бледнею. Или вы полагаете, что я бледнею недостаточно? Я знаю, что трубадуры должны становиться на колени перед своей дамой, но такая поза не для моей ноги. Так что извините меня за это. Но поверьте, я, как и наш божественный поэт Бернал де Вантадур, могу воскликнуть: «Муки любви, принесенные мне красавицей, верным рабом которой я являюсь, доведут меня до смерти». И я умираю, сударыня.
Анжелика, засмеявшись, покачала головой.
— О, я вам не верю. Вы не похожи на умирающего… Вы или запираетесь в своей лаборатории, или же бегаете по салонам тулузских «жеманниц» и наставляете их, как слагать стихи.
— Уж не тоскуете ли вы по мне, сударыня?
Анжелика поколебалась, но, сохранив на губах улыбку, решила продолжать в том же шутливом тоне:
— Я тоскую по развлечениям, а вы — воплощенное Развлечение и Разнообразие.
Она снова склонилась над вышиванием. Сейчас она уже и сама не знала, нравится ли ей или ее страшит взгляд, каким Жоффрей де Пейрак иногда смотрел на нее во время подобных шуточных состязаний в острословии, на которые их часто вызывала светская жизнь. Внезапно он перестал шутить, и в наступившей вдруг тишине ей казалось, что она вся во власти какой-то странной силы, которая обжигает ее, подчиняет себе. Она чувствовала себя обнаженной, ее маленькие грудки под кружевным корсажем напряглись. Ей хотелось закрыть глаза.
«Он пользуется тем, что я уже не так насторожена с ним, и хочет очаровать меня», — говорила она себе в тот вечер, вздрагивая от страха и удовольствия.
Жоффрей де Пейрак нравился женщинам. Этого Анжелика не могла отрицать, и то, что в первые дни ее поражало, теперь становилось понятным. От нее не ускользали ни радостно-взволнованные лица ее красивых приятельниц, ни трепет, который охватывал их, когда они слышали приближающиеся неровные шаги хромого сеньора. Когда он появлялся, дам словно лихорадить начинало. Он умел разговаривать с дамами. Он бывал колючим и нежным, знал, что нужно сказать женщине, чтобы она посчитала себя осчастливленной, выделенной из всех. Но Анжелика, как строптивый конь, вставала на дыбы, едва слышала его ласковый голос. У нее темнело в глазах, когда она вспоминала слова кормилицы: «Он завлекает женщин странными песнями…»
Вернулся Берналли, и Анжелика встала ему навстречу. Поднимаясь, она задела рукой графа и вдруг огорчилась, что он даже не сделал попытки обнять ее за талию.
Глава 16
Истерический хохот огласил пустынную галерею.
Анжелика остановилась и посмотрела вокруг. Смех все продолжался, достигая самых высоких, пронзительных нот, потом словно падал, переходя почти в рыдания, и снова поднимался. Смеялась женщина. Анжелика не видела ее. И вообще в этом крыле дворца, куда Анжелика забрела в час полуденной жары, не было видно ни души Первые жаркие апрельские дни повергли Отель Веселой Науки в сонное оцепенение. Пажи дремали на лестницах, и Анжелика, не любившая отдыхать днем, решила обследовать свой дом, где ей были неведомы еще многие уголки. Бесконечные лестницы, гостиные, галереи с лоджиями. За огромными венецианскими окнами гостиных и галерей и маленькими окошечками на лестницах виднелся город с высокими колокольнями, вырисовывавшимися на фоне лазурного неба, и большие дома из красного песчаника вдоль берега Гаронны.
Замок был погружен в дремоту. Длинная юбка Анжелики тянулась по плитам пола, шелестя, как сухие листья, обдуваемые ветерком.
И вот тут-то и раздался неожиданно этот пронзительный хохот. Он доносился из-за приоткрытой двери в конце галереи. Потом послышался шум выплеснутой воды, и хохот резко оборвался. Мужской голос проговорил:
— Ну, теперь вы успокоились, и я вас слушаю.
Это был голос Жоффрея де Пейрака.
Анжелика осторожно приблизилась к двери и заглянула в щель. Она увидела лишь спинку кресла, в котором сидел ее муж — его рука, держащая сигару, как он называл свои табачные палочки, лежала на подлокотнике.
Перед ним в луже воды на коленях стояла очень красивая, не знакомая Анжелике женщина. Она была в роскошном черном платье, насквозь промокшем. Валявшееся рядом с ней пустое бронзовое ведерко, где обычно охлаждали графины с вином, довольно ясно объясняло происхождение лужи на полу.
Длинные черные локоны дамы прилипли к вискам, а сама она с испугом смотрела на свои обвисшие кружевные манжеты.
— Это вы так обращаетесь со мной? — крикнула она сдавленным голосом.
— Я был вынужден, красавица моя, — снисходительным тоном выговаривал ей Жоффрей. — Я не мог допустить, чтобы вы и дальше унижались передо мной. Вы бы мне этого никогда не простили. Встаньте же, Карменсита, встаньте. В такую жару ваше платье быстро высохнет. Сядьте в то кресло напротив меня.
Дама с трудом поднялась. Это была высокая пышная женщина, словно сошедшая с полотна Рембрандта или Рубенса.
Она села в кресло, указанное графом. Блуждающий взгляд ее черных, широко расставленных глаз был устремлен в пространство.
— Что случилось? — спросил граф, и Анжелика вздрогнула, потому что в голосе этого человека, сейчас как бы отделенном от его лица, было что-то чарующее, чего раньше она не замечала. — Подумайте сами, Карменсита, вот уже больше года, как вы покинули Тулузу. Уехали в Париж со своим супругом, высокий пост которого был залогом того, что вас ожидает там блестящая жизнь. Вы проявили неблагодарность к нашему жалкому провинциальному обществу, ни разу не дав о себе весточки. А теперь неожиданно ворвались в наш Отель Веселой Науки, кричите, требуете чего-то… Чего именно?
— Любви! — задыхаясь, хриплым голосом простонала дама. — Я не могу больше жить без тебя. О, только не прерывай меня. Ты не представляешь себе, как мучителен был для меня этот бесконечный год. Да, я думала, что Париж утолит мою жажду удовольствий и развлечений. Но даже в разгар самого ослепительного придворного празднества мною овладевала скука. Я вспоминала Тулузу, розовый Отель Веселой Науки. Я ловила себя на том, что, когда начинала о нем рассказывать, у меня блестели глаза, и все смеялись надо мной. У меня были любовники. Их грубость вызывала во мне отвращение. И тогда я поняла: мне не хватает тебя. Ночами я не смыкала глаз, и ты стоял передо мной. Я видела твои глаза, освещенные пламенем камина, они так горели, что жгли меня, и я теряла рассудок, я видела твои белые, умные руки…
