– Скажи вирши! Скажи! – попросила Мария Ильинична, любуясь трогательным смущением сына.
Царевич поднял голову, выставил вперед правую ногу, убрал, выставил левую, кинул вверх правую руку и ликующим голосом нараспев объявил:
– Стихи на Рождество Христово к государыне царице от государя царевича:
Бог Господь ныне в мире проявися,
Во Вифлеемстем вертепе родися,
От Пречистыя Марии-девицы…
Стихи были длинные, царица, прослезясь, многое пропустила мимо ушей, но конец ей очень понравился:
Приветствую ти, пресветлая мати,
Сыновним сердцем, моля Христа Бога,
Да подаст тебе жити лета многи
Здраво, весело и венец сготует:
Идеже в славе вечной Сам царствует!
Сочинителю матушкин поцелуй, а наставнику – награда: серебряная тарелка, серебряная ложка, пять сияющих червонцев.
Минул пресветлый праздник, минули Святки. Стало тихо в Тереме. Мария Ильинична хворала. Приезжих боярынь не звала к себе, ждала икону.
Икону Настасьи Узоразрешительницы привезли на Сретенье.
Икона была с окошко. Лик у Настасьи строгий, риза строгая, серая, а чеботы веселые, красные.
Ободрилась Мария Ильинична.
Алексей Михайлович опять церковными делами был занят. Разбирал донос на Никона.
Архимандрит Иосиф, приставленный к опальному, явился в Москву, сказал «слово и дело» о сговоре Никона с донскими казаками. Не забыл помянуть и о письме митрополита Афанасия Иконийского. Письмо сильно обнадежило Никона, ждет нового собора, пересмотра приговора неистинных восточных патриархов.
Афанасия допросили, и поехал правдолюб куда подальше, в Макарьевский монастырь на Унжу. Год погоревал в заточении да помер…
К Никону поскакали государевы люди. Опальный не запирался. Отвечал: «Приходили казаки, чтобы взять меня с собою. Пристава Наумова хотели убить, монастырь сжечь, запасы, казну да пушки на Волгу забрать…» Выставлял себя заступником монастыря: «Я на воровскую прелесть не поддался, во всем казакам отказал и от воровства унял. С клятвою приказывал им принести вины свои великому государю. Не послушались, ушли, пропали неведомо куда».
– Почему же ты не задержал воров? – спрашивали Никона, не веря словам его.
– За монастырь боялся, – отвечал опальный. – Казаков пришло то ли две сотни, то ли все четыре. Оборониться от них было нечем.
С бывшим патриархом обошлись крутовато: посадили на цепь, заперли в келье.
Тут-то вдруг и пришло царю письмо от константинопольского патриарха Парфения, уже давно смещенного, сведенного в гроб интригами.
Алексей Михайлович читал письмо с ужасом.
«Будь царем совершеннейшим, справедливым! – призывал святейший Парфений. – Тебя зовут милостивым – окажи эту милость требующим. Из них есть один много пренебрегаемый – Никон. Довольно, довольно для него такого изгнания! Молим тебя, возврати его в монастырь, им построенный. Для наказания достаточно одной ссылки, не обременяй его бульшим, оставляя такого достойного человека в таком великом пренебрежении. Возврати из ссылки крестившего твою благословенную отрасль. Не медли, царь, молю тебя, но как можно скорее дай освобождение Никону, чтоб возвратился в монастырь свой, да радуется вся вселенная, скорбящая о нем».
Письмо пришло 20 февраля, через год, как написано было.
Испугался Алексей Михайлович. Парфений погублен, Никон на цепи, и хоть что один, что другой низвергнуты из святейшества, да царица-то, голубушка Мария Ильинична, последние дни бремя носит. Тишины надобно, светлых молитв, непорочных молитвенников. А тут старое опять наружу.
21-го был последний день Масленицы. Прощальный.
Царица была весела, дети здоровы.
«Бог милостив!» – решил государь да и забыл о письме.
Схватки у государыни начались утром на преподобного Прокопия, 27 февраля. Шел 1669 год. Две шестерки, третья перевернутая.
Алексей Михайлович от того жданного донесения с царицыной половины вспотел, как мышь. Поставил свечи каждому святому, помянутому в сей день в святцах. Преподобному Прокопию Декаполиту, претерпевшему от иконоборца Льва Исаврянина. Преподобному Титу, пресвитеру печерскому. Преподобному Фалалею, который шестьдесят лет был иноком и никогда не прекращал слез. Преподобным Иакову и Асклипию, сирийским подвижникам. Преподобному Стефану, отдавшему себя подвигу странноприимства. Святым мученикам Иулиану, Евну, Безе, Мекару, пострадавшим в Александрии от императора Декия.
Схватки кончились быстро. Мария Ильинична отдохнула, позвала Алексея Михайловича.
Встретила улыбкой. Личико у голубушки побледнело, а в нем беспомощная, затаенная просьба, но сказала весело:
– Вот еще ребеночек на Божий свет просится.
Царь поцеловал родную руку, белую, холодную. Мария Ильинична застеснялась холода.
– Все мое тепло возле ребеночка.
– Милая, ради Господа, ради Богородицы, ангелов Божиих, ради нас, любящих тебя, – осиль дело свое и будь здрава!
– Да уж постараюсь, – засмеялась Мария Ильинична и – вдруг сказала: – Ты Федосью Прокопьевну не обижай.
– Господи, о чем, голубушка, думаешь! – всплеснул руками государь. – Никого я не обижаю, коли меня не обижают. О добром думай, лебедь ты моя! Не растрачивай, бога ради, силы на пустое.
– Ступай! – сказала Мария Ильинична. – К деткам ступай. Ты уж побудь нынче с ними. Приголубь.
– Трудись, голубушка. Мы помолимся о тебе, – отступил государь, мучась, что при всей-то силе не может помочь половине своей. Половине, Господи!
– Икону подай! – прошептала Мария Ильинична.
Алексей Михайлович испуганно глянул на повивалок, на иконы… Поднес образ Настасьи Узоразрешительницы.
Приложилась, откинулась на подушки. Алексей Михайлович отдал икону подскочившим повивалкам, ушел, слыша тяжкий, как из-под земли, стон.
Забрав все силы у матери, дитя родилось ночью. Девочка.
– Их высочество слабеет с каждым часом, – доложили царю доктора.
– Высочество? – не понял Алексей Михайлович.
– Государыня царевна. Новорожденная.
– Что же вы, как лисы, хвостами крутите? – краснея и белея, закричал царь. – За патриархами бегите! За Паисием, за Иоасафом! А коли далеко, скорей священника подавайте.
Успели. Крестили младенца, государыню царевну, во имя преподобномученицы Евдокии. Появилась вторая Евдокия в семье ненадолго. Невинного жития младенца было два дня.
Похоронили царевну 1 марта, а наутро Мария Ильинична позвала детей благословить последним благословением.
Царица-матушка лежала на высоких подушках, лицом белее белоснежных наволочек, но не было ни в белизне, ни в широко раскрытых, дарующих детям сердце и душу глазах, ни страдания, ни горя.
