Пока Матвеев исполнял царское повеление, его недоброжелатели, Богдан Матвеевич Хитрово да Иван Богданович Милославский, уготовляли себе желанное будущее.
Царевич Федор с Василием Голицыным, со стольниками, с пушкой ходил стрелять через Москву-реку. Потешный городок был как настоящий, с башенками, с воротами, со столбами, расписанными под янычар.
Не успело воинство найти пушке лучшее место, как прикатили Хитрово с Милославским. Привезли две мортиры, а к мортирам новехонькие гранаты.
Сунуть фитиль в порох на полке бояре дозволили самому царевичу.
От разрыва зазвенело в ушах, но выстрел был точнехонький, разнесло в щепки ворота. Выстрелом другой мортиры Федор посек деревянных турок.
Царевич ликовал. Бояре нахваливали.
– Быть тебе Александром Македонским! – кричал Милославский, кланяясь племяннику.
– Мы готовы твоему высочеству служить всею душою! – говорил Богдан Матвеевич ласково. – Не как иные, что возле царицынского несмышленыша увиваются.
Иван Богданович тотчас и объяснил:
– Артамон Сергеевич красные пеленки поднес Петру Алексеевичу. В красные-то пеленки чад василевсов пеленали.
– Мой братец царского рода, – сказал Федор.
– Тебе-то, небось, таких пеленок не дарил! – добродушно рассмеялся Хитрово. – Бог с ними, с пеленками. Принимай, царевич, пушки. Вижу, одной тебе мало.
– Из трех палить веселей! – поддакнул Милославский.
– А давайте – залпом! – загорелся Федор.
Пушки зарядили, фитили взяли Богдан Матвеевич, Иван Богданович и Федор. Скомандовал пушкарям Василий Васильевич Голицын.
– Изрядно жахнуло! – хохотал царевич, зажимая и разжимая уши. – Звенит! И у вас звенит?
– Звенит, – кивали бородами бояре.
Пахло порохом. Федор Алексеевич нюхал руки свои, и было видно – наслаждается.
А по Москве-реке шла, теснясь в берегах, шуга. Зима водворялась на земле Московской. Зело ранняя и зело долгая.
Молодая царица
В день памяти пророка Осии, 17 октября, вся сановная Москва с утра явилась в село Преображенское, в Комедийную хоромину.
Хоромина была просторная: девяносто саженей в длину, двадцать в ширину. Сцена полукругом. Перед сценою в центре залы царское место. На возвышении, обито красным сукном. Позади государевой скамьи – галерея с решетками, для царского семейства, а по сторонам галереи полукружьями – боярские ложи. Стоячие. Вдоль стен места для царской дворни, для охочих людей.
Сцену закрывал холщовый занавес, крашенный в благородный вишневый цвет.
Алексей Михайлович, помолодевший от волнения, взошел на царское свое место, поглядел на бояр справа, на думных дьяков слева, улыбнулся тому месту за решеткой, где должна была сидеть царица, перекрестился.
– С Богом!
Трубы затрубили, скрипки заскрипели, барабаны грохнули, под медленную россыпь занавес колыхнулся, пошел медленно вверх да и взмыл – Господи Боже ты мой!
Во всю ширь необъятного, как показалось Алексею Михайловичу, пространства – небо в звездах, горы, громада дивного дворца с крылатыми львами перед воротами. А под пальмою человек спит-храпит.
Царь обернулся к решетке.
– Видишь?
Наталья Кирилловна ответила шепотом:
– Вижу.
Тут государь даже подскочил. Грянул гром, город задрожал, качнулась пальма.
– Землетрясение! – догадался Алексей Михайлович и повторил решетке: – Землетрясение! Земля всколебнулась.
Из горных расселин, изумляя страшным видом и громадностью, вышли два змея, красный да черный. Взвыли, леденя кровь, сшиблись и пали в бездну.
Звездное небо отлетело, сменилось зарею, флейта повела сладкую песенку. И на небо взошло золотое солнце.
Царь не утерпел, обернулся к решетке.
– Солнышко-то видишь?
А дальше стало не до обертываний.
Человек под пальмой зашевелился и встал.
Это был Мардохей, сын Иаиров, Семеев, Кисеев из колена Вениаминова, иудиянин. Мардохей, воздевая руки к небесам, принялся рассказывать самому себе свой же сон, толковал, что к чему. И ужасался.
Тут Алексей Михайлович увидел, как два евнуха вышли из ворот, перед которыми стояли крылатые львы с человеческими ликами. И говорили евнухи, как им вернее умертвить царя Артаксеркса. Мардохей тоже услышал евнухов, за пальму схоронился, евнухи его и не увидали.
– Это Гавафа и Фаррара! – объяснил решетке Алексей Михайлович.
Занавес опустился, и государь, вскочивши на ноги, радостно вопросил бояр:
– Каково?! Разве не диво?!
– Диво! Диво! – весело закричал Богдан Матвеевич Хитрово.
– Небо на загляденье, – согласился Никита Иванович Одоевский.
– Артамон Сергеевич! Матвеев! Сколько у нас на небо холста пошло? – спросил государь главного устроителя театра.
– Пятьсот аршин, ваше величество.
– Но ведь красота!
– Красота! – согласились зрители, радуясь царскому веселью.
Заиграли органы, занавес снова поплыл вверх, и взорам предстала золотая палата персидского царя Артаксеркса. Сам Артаксеркс возлежал на сияющем ложе, и перед ним танцевали и пели наложницы.
Девять часов, не прерываясь, шло представление, но Алексей Михайлович о времени позабыл. Даже к решетке не всегда поворачивался, увлеченный речами артистов.
Многие бояре изнемогли. Исчезали со своих мест, бегали посидеть в каретах, попить, перекусить, нужду справить. Алексея Михайловича ничто не потревожило.
Ночевать поехал в Кремль. Поезд вышел – версты на полторы. Все кареты, кареты!
Уже лежа в постели, привскакивал, тормошил царицу:
– А помнишь, Аман-то как глазищами ворочал… Бестия-разбестия. Я на Хитрово, на Богдашку, раз глянул, другой – ничего не понял. А ведь копия – Аман. Не будь меня свел бы Артамона Сергеевича с белого света. Ближний боярин, дворецкий, оружейничий – чего еще-то надобно?!
– Артамон Сергеевич всего окольничий! – сказала Наталья Кирилловна и вздохнула.
– Чины в России – дело тонкое! Вот родишь еще… Ладно, не будем Бога гневить. – Алексей Михайлович погладил царицу по щечке. – Есфирь-то тебе как показалась? Раскрасавица.
– Как же ей красавицей не быть? Из многих дев избрана.
– А это ведь мужик!
– Почему мужик?! – не поняла Наталья Кирилловна.
– Есфирь-то природная – конечно, твоего полу человек. А на театре – мужик. У комедиянтов баб иметь не положено.
– Батюшки! – ахнула Наталья Кирилловна.
