– Слышал я, попы за Стефана Вонифатьевича хлопочут.
– В патриархах Никону быть, – улыбнулся Борис Иванович, и Долгорукий позавидовал старику: как просто о наитайнейшем деле. Только большому вельможе по силе такая правда и простота.
А на женской половине дома шли свои разговоры. Федосья Прокопьевна показывала гостьям подарки мужа. В гостьях у нее кроме Анны Ильиничны и княжны Елены Васильевны Долгорукой были еще родная сестра Евдокия и Любаша, жена стрелецкого полковника Андрея Лазорева, соседа по Зюзину. Этого полковника любил и держал при себе Борис Иванович.
Все гостьи были молоды, и не знали они лучшего времяпрепровождения, чем показывать да глядеть наряды, а потом судить да рядить, но, щадя самолюбие небогатой жены полковника, Федосья платьями не похвалялась, показывала безделушки.
Сначала она выставила на обозрение эмалевую шкатулку северных усольских мастеров. На белоснежном фоне среди зеленых трав солнышками полыхали подсолнухи, оранжево-желтые, с прожилками черной эмали, а среди подсолнухов, как синие прорастающие звезды, – васильки. Душа ласково замирала от этого синего цветка, и боярыни улыбались, беря шкатулку. И уж только потом, наглядевшись на цветы, обращали внимание на крышку, где сокольничий в ярком желтом кафтане с голубым воротником пускал с рукавицы в синее небо белого сокола.
Показала подружкам Федосья Прокопьевна и чашу, сработанную царьградскими мастерами. Снаружи на золотом поле четыре царя в изумрудных одеяниях под четырьмя яблонями, на яблонях вместо яблок – рубины. Внутри чаша представляла собой свод небесный: по темно-синему – золотые звезды, месяц – крупный, с хорошую вишню, изумруд и янтарное солнце.
– Ах! – воскликнула Долгорукая. – Как же любит тебя твой муж!
– За молодость нашу платят! – сказала вдруг Анна Ильинична. Она, смугляночка, считавшаяся дома по красоте первой, – всего лишь первая боярыня, жена старца, а белоликая сестра ее – и царица, и за молодым.
Все несколько смешались от горьких слов Анны Ильиничны, первой нашлась Федосья Прокопьевна, ударила в ладоши.
– А пойдемте-ка за столы дубовые! Кушанья поспели и ждут нас.
Кушанья были все затейливы. Перепела, коими был начинен бык, зажаренный на вертеле, в шафране и под золотым соусом. Бобровые хвосты – еда тонкая, польская. На пятерых – три лебедя, а всяческих приправ не перечесть. Вино было подано фряжское.
От одного вида такого стола – душе веселие и легкость.
Поспрашивали хозяйку, что да как приготовляется, рассказали сами, что умеют, и наконец разговор перешел на главное, самое волнующее: кому быть патриархом.
– Да кому же, как не Никону! – будто даже удивилась Анна Ильинична. – Государь в нем души не чает.
– По мне, хоть бы кто, – сказала Долгорукая.
– Ну как же, матушка, хоть бы кто? – пристыдила ее Анна Ильинична, она в разговоре чувствовала себя свободно, в любом доме московском, всюду первая, окромя только Терема кремлевского. – Нет, матушка, так нельзя! Велик ли был прок от Иосифа, царство ему небесное! Ветром его колыхало, голоса не слыхать… А Никон – ростом с Ивана Великого, статью благороден, и на лице величье. А голос! Ясный, с рокотом. Глаза сверкающи, на челе отвага и ум.
– Стефан Вонифатьевич тоже неплох, – сказала Федосья Прокопьевна. – Седовласый, кроткий, разумный. Слова впопыхах не скажет.
– Стефан Вонифатьевич, верно, неплох, – согласилась Анна Ильинична, – только он опять же патриарх для старцев. А молодых на свете больше. Старик телегу не поменяет…
– Ну а что же можно в церковном деле поменять?! – удивилась Федосья Прокопьевна.
– О церковных делах я не больно знаю, – сказала Анна Ильинична, – а то, что в вере упадок, а в народе всяческий разврат – это есть. Народу нужен строгий пастырь. Громогласный. А то и попы-то как следует разучились службы служить. Про народ и не говорю. Ворожеям у нас верят больше, чем попам.
– Что правда, то правда, – откликнулась Долгорукая. – В моей деревеньке одна баба по злобе нашептала на корову соседкину, и та корова принесла теленка с двумя головами.
– Страсть какая! – ужаснулась Анна Ильинична. – Сама видела?
– Видела.
– Вместо хвоста голова-то?
– Да нет, хвост один, а головы две, рядышком.
– Ну и чего?
– А ничего! Забили того телка да сожгли за околицей от греха!
– Правильно сделали. Грех как вошь – заведется, потом не вычешешь!
– В девушках я еще жила, – разрумянясь, заговорила Долгорукая, – в селе, повадилась к нашей кухарке поповская дочка похаживать. Как придет, так что-нибудь и стрясется. То кухаркин сын в подпол упал, то истопнику по голове кирпичом попало: заслонку вытягивал – кирпич и выпади! Ну и всякое. Куры вдруг попередохли, поросенок на передние ноги сел. И вот пришла поповна в очередной раз, кухарка, не будь дура, и говорит: «Молочка холодного достану!» – и в подполье. Да в то самое место, где поповна на лавке сидела, и воткнула нож в доску. Все отобедали, а поповна, злыдень, сидит. Отвечеряли – сидит. Как шелковая! Постели уж постелили. Тут кухарка полезла в подполье да и вынула ножик. Вскочила поповна, как кошка, и бежать. Только ее и видели.
– А ты, голубушка, что помалкиваешь? – спросила Анна Ильинична полковничью жену Любашу. – Али кушанья боярские тебе в такое удивление, что и слова все позабыла?
Федосья Прокопьевна побледнела от такой высокомерной глупости, но как царицыну сестру на место поставить?
– Правда истинная! Всё мне в новинку за таким столом, – ответила с улыбкой Любаша. – А слова мои при мне. Только они глупые, не боярские.
– А расскажи нам, голубушка, чем вы, жены служилых людей, тешите себя в праздники? – продолжала допрос Анна Ильинична.
– У нас праздников мало. Работаем, хозяйствуем помаленьку. Неделю назад, на Леонтия, огурцы садили, рябину замечали. На Феодосия – рожь.
– Как это – рябину замечали? – не поняла Анна Ильинична.
– Если в приметный день цветов на рябине много, то овсы хорошие будут. Нынче как раз рябина вся в пене от цветов. А на Феодосия рожь должна колос дать. Она ведь две недели зеленится, две недели колосится, две недели отцветает, две недели наливает, а там уж и две недели подсыхает. Еще у нас на Феодосия скотину печеными сочнями кормят, чтоб плодилась хорошо… Ну да разболталась я. Мне вас, больших людей, послушать.
– А ты еще скажи! Уж очень это презанятно – зеленится, колосится! – потребовала Анна Ильинична.
– Могу еще, коли желаете слушать, – снова улыбнулась Любаша, взглядывая на напрягшееся лицо Федосьи Прокопьевны. – Нынче третье, а первого восход солнца смотрят. Восход был на пасмурное небо, а это обещает хорошую коноплю да долгий лен, зато рожь будет не так обильна. В нынешний день течение ветров замечают.
– Ну и что сказали тебе ветры? – спросила Анна Ильинична.
