– Вот оно – спасение наше! – сказал Аввакум, отирая пот с лица. – Филипп-бешеный – украшение палат наших.
Иван с Прокопием продели кольцо цепи в крюк, крюк вколотили в стену.
– Меня тебе мало? – спросил Федор-юродивый главу семейства.
– Будь рад товарищу, – сказал Аввакум. – Принеси соломки, да гляди, не кривляйся. Подумает, что дразнишься, да и съест тебя.
– Батька, коли бедный Филипп без разума, зачем же ты его привел? – огорчилась Марковна.
– Чтоб мы с тобою не забывали о страждущих… Бог даст силы, выгоню из Филиппа беса.
– Ты бы поел, батька. Мы тебя не дождались. Уж вечерня скоро.
– Налей нам щец с Филиппом.
– В одну чашку?
– В одну… – Сел на пол перед вздремнувшим несчастным.
Во цвете лет человек. Волосы – лен, но уж грязные, не приведи господи. Сплелись с бородою. Вши ходят, как муравьи в муравейнике, из-под ворота, по волосам, по бровям. Брови у переносицы как сломаны, вверх растут косицами. И на каждой волосиночке по вше. Губы в корках, треснувшие, кровоточащие.
– Батька, ты хоть отстранись! – попросила Марковна. – На тебя ведь переползут.
– Вот и почешемся в согласии, – сказал Аввакум, довольно улыбаясь пробудившемуся Филиппу. – Сейчас поесть нам принесут, а покуда прочитай Исусову молитву.
Филипп беззлобно рыкнул, но глаза отвел, голову опустил.
– Не знаешь, что ли?
Филипп мотнул головой.
– Не знаешь? Тогда, брат, потрудись, поучи. Дело нетрудное. Повторяй за мной. Молитва и осядет в голове. Ну, с Богом, милый! «Отче наш, иже еси на небесех…»
Филипп, глядя Аввакуму в лицо, приблизил львиную свою голову и кляцнул белыми сильными зубами перед самым носом протопопа.
– Батюшка! – вскричала Фетинья.
Аввакум отшатнулся, встал, взглядом подозвал Ивана.
– Дай ремень.
Жиганул Филиппа по спине.
– А ну, повторяй за мною… «Отче наш, иже еси на небесех…»
Филипп запрокинул голову, завыл, как волк. Ремень обрушился на его плечи с такой силой, что бешеного пригнуло к полу.
– Повторяй! «Отче наш»! – гремел Аввакум и бил, хлестал, слушая в ответ собачий лай, козье блеянье, кошачьи вопли.
Анастасия Марковна встала между протопопом и Филиппом.
– Ты привел его, чтобы до смерти забить?
Аввакум отбросил ремень, треснул жену рукою в плечо, благо успела лицо заслонить.
– Ножницы подай! – С ножницами кинулся к Филиппу, обстриг в мгновение голову и бороду. – Федор, тащи котел с водой! Обмой, сними с него платье. Пусть бабы в печи прокалят. В мое обряди.
Так и не поел, отправился слушать вечерню. С крыльца сошел – царская карета едет. Алексей Михайлович Аввакума усмотрел, остановил лошадей. Не поленился на землю сойти из кареты.
– Благослови, батюшка протопоп.
Как же не благословить склоненную царскую голову? Благословил.
– К вечерне идешь?
– К вечерне, великий государь.
– Надо тебе место подыскать. Помолись обо мне, грешном. Помолись о царице, о царятах моих, а пуще об Алексее Алексеиче. Похварывает. Девицы мои уж такие резвые, щеки как яблоки, а царевичи – что старший, что младший – болезные.
– Помолюсь, великий государь. Бог милостив.
Царь сел в карету, поехал, а к Аввакуму Богдан Матвеевич Хитрово прыг из возка.
– Благослови, протопоп. Помолись обо мне, грешном.
За Хитрово следом князь Иван Петрович Пронский, главный воспитатель царевича Алексея.
– Благослови, батюшка!
За Пронским князь Иван Алексеевич Воротынский.
– Благослови, Аввакум Петрович! Домой тебя к себе жду. Завтра же и приходи, хоть к заутрене. Помолимся.
Диво дивное! Вчера ты никто, в избушке доброго человека теснишься, а ныне к тебе толпой идут именитейшие люди. Куда денешься – царская любовь!
Ответил Аввакум князю Воротынскому с достоинством:
– На заутреню не поспею, в иное место зван. На обедню к тебе приду.
– Тогда уж приходи на обед.
– Благодарствую.
Встреча с боярыней
В Успенском соборе хотел вечерню стоять, да передумал. Отправился в дом к Федосье Прокопьевне, к боярыне Морозовой.
Двери вдовьего дома отворились перед протопопом без мешканья. Встретила его на крыльце казначея Ксения Ивановна.
– Боярыня слушает вечерню, не смеет с места сойти, чтоб тебя, протопоп, встретить.
– Проводи и меня в церковь, вместе с боярыней помолимся, – сказал Аввакум и посокрушался: – Грешен, припоздал. Сам согрешил и других в грех ввожу.
– Боярыня тебе рада, – объявила Ксения Ивановна и пошла впереди, показывая дорогу.
В просторных сенях было светло, пахло мятой, полынью. Первая комната зело удивила протопопа. Полы крашены белой блестящей краской, стены обиты белой узорчатой тканью, будто изморозь выступила. Другая комната была красная, темная, тесная. Громоздились шкафы, сундуки, столы. Тяжелые, витиеватые от резьбы. Все мореный дуб да красное заморское дерево. Пол выложен яшмой. Иконы на стенах тоже тяжелые, огромные. Все в ризах, серебро, позолота. На венцах драгоценные каменья, жемчуг.
Книга на столе чуть не со стол. Обложена золотом, а по золоту – изумруды. Аввакум остановился, озирая сокровищницу, но Ксения Ивановна отворила уже следующую дверь, ждала на пороге. Вошли в светлицу. Комната оказалась совсем нехитрая. Дюжина окон по шесть в ряду. Изразцовая золотистая печь, голые лавки. На полу домотканые крестьянские дорожки, на стенах покровы: кружева, всякое плетение. Иконы тоже крестьянские. Прялки возле окон, пяльцы.
– Сюда, батюшка, сюда! – шепотом звала Ксения Ивановна, пропуская Аввакума в комнату-молельню.
Обдало запахом ладана, свечей. Свечей было много, но после светелки глаза не видели.
Поскрипывало кадило, женский голос читал псалом, и в этом голосе трепетала лихорадка:
– «Господи! силою Твоею веселится царь и о спасении Твоем безмерно радуется».
Чтение оборвалось на мгновение, а когда возобновилось, голос прозвучал, как из колодца:
– «Ты дал ему, чего желало сердце его, и прошение уст его не отринул, ибо Ты встретил его благословениями благости, возложил на голову его венец из чистого золота…»
Колодец был огнедышащей бездной, певчая птица, биясь о стены, выпорхнула почти, но крылья не вынесли жара, вспыхнули, птица вспыхнула, а голос почти умер от переполнившей его страсти:
– «Он просил у Тебя жизни; Ты дал ему долгоденствие на век и век».
