Дьякон, защищая владыку, правой рукой осенил Андрея крестом, а левой кулачищем ткнул, метя в лицо, да промахнулся. Схватил его за рясу Андрей, мотал из стороны в сторону.
– Нет силы в твоем кресте, щепотник! Сила в моем! Крещу я вас, бесы!
И осенил двуперстным, славным от века знамением митрополита, архиепископа, архимандрита.
– И ты, дурак заблудший, свое получи! – Перекрестил дьякона и пошел из церкви, кинувши от себя церковные ключи.
Отшатнулись от того звяка сановные прихожане, глядели на ключи со страхом, уж таким укором веяло от тех ключей – не то что слову прошелестеть, дыханья не было слышно.
Великое смущение случилось в Благовещенской церкви. Царица Мария Ильинична, стоявшая на службе тайно, на хорах, за занавесью, обмерла от боли во чреве, где созревало очередное царское дитя.
В Тереме Мария Ильинична так горько плакала, что за царем послали.
Алексей Михайлович прошел к царице, головку ее милую на плечо к себе клал. Косы гладил, бровки ее трогал.
Сторожа Андрея Самойлова арестовать не посмели. Словесно увещевали.
* * *
Нежданно-негаданно пришел к Аввакуму домой окольничий Родион Матвеевич Стрешнев. Дрогнуло у протопопа сердце: Стрешнев – судья Сибирского приказа – сама царева правда, за опальным Никоном Стрешнев присматривает.
Филипп рванулся на цепи, клацнул зубами, и Аввакум, заслоняя бешеного спиной, торопливо поклонился гостю и сказал, что в голову пришло:
– «Держу тебя за правую руку твою».
– Вон как ты живешь! – уважительно сказал Стрешнев, косясь на Филиппа. – Чего это ты помянул о моей деснице? Я ведь тоже могу загадками говорить. «И шло за Ним великое множество народа и женщин, которые плакали и рыдали о Нем».
– Я тебе из Исайи, ты мне из Луки. Исус так ответил: «Плачьте о себе и о детях ваших».
– Неглупо, батюшка, о своих детях помнить. Но, уж коли говорить словами Писания, помяну апостола Петра: «Будьте покорны всякому человеческому начальству для Господа».
Стрешнев сел в красном углу. Слова он говорил, будто камни ворочал, но улыбнулся и поглядел на протопопа не сурово.
– Я начальству кланяюсь. – Аввакум поклонился Стрешневу до земли. – Но, Господи, научи, как соблюсти чистоту? Исполняя одно твое повеление, попираешь другое. В «Книге премудрости» заповедано: «Из лицеприятия не греши, не стыдись точного исполнения закона Всевышнего и завета».
Филипп бешено захрипел из своего угла:
– «Во имя Отца и Сына и Святого Духа ныне и присно и во веки веков. Аминь».
– Ишь какие у тебя домочадцы, – поежился плечами Стрешнев. – Ладно, давай говорить попросту. Царь тебя, протопоп, любит, все мы любим тебя, но умерь же ты свой пыл, не бунтуй людей! Два перста тебе дороги, ну и молись, как совесть велит, только не ругай великого государя в церквях, на торжищах, не трепи высокого имени, не полоскай попусту.
– Не то в Сибирь?
– У великого государя много дальних мест.
– На костер, что ли?
Умные серые глаза окольничего укорили печалью и болью.
– Я, батюшка, пришел к тебе с гостинцем. Великий государь посылает тебе десять рублев, и царица жалует десять рублев… И от меня тоже прими десять рублев… Государь ведает: церковная власть к тебе не больно справедлива, никак не разбежится дать место в храме… Обещаю тебе, батюшка: с Семенова дня будешь приставлен к исправлению книг на Печатном дворе.
Окольничий положил на стол три мешочка с деньгами, встал, перекрестился на иконы.
– Пообедай с нами, будь милостив! – пригласил Аввакум.
– Благодарствую, но… – Стрешнев развел руками.
– Родион Матвеевич, миленький!
– Ждут меня, батюшка. – Поднял глаза кверху. – Что сказать-то в Тереме о тебе?
Аввакум склонил голову.
– Скажи: протопоп Богу не враг. Ведаю, Родион Матвеевич, ведаю – царь от Всевышнего учинен. Как мне не радоваться, ежели он, свет наш, ко мне, ничтожному, добренек… А что стоит между нами, про то Исуса Христа молю, Богородицу Заступницу, авось помаленьку исправится.
Стрешнев даже головою тряхнул.
– Крепок ты, батька! А говорить-то нужно не Исус, то невежество, – Иисус.
– Говорим, как язык привык, как святые отцы говаривали. Да и где нам до вашего московского вежества? Мы люди лесные, нижегородские.
Стрешнев вышел, но дверь за собой не затворил, сказал в дверях:
– Мне ли просить тебя быть умным? Не дури, батюшка. Не сказал бы сего, да сердцем за тебя болею.
– «Отче наш, иже еси на небесех!» – завопил Филипп и ни в едином слове не сплоховал, сказал, как Христос учил.
Дня не минуло, прислал десять рублей Лукьян Кириллович – царский духовник.
Еще через день казначей Федора Михайловича Ртищева уловил протопопа в Казанской церкви, сунул в шапку шестьдесят рублей. То были не деньги – деньжищи громадные.
Многие поспешили к протопопу с подношениями; кто мешки с хлебом везет, кто побалует красной рыбой, кто шубу подарит, кто икону… Всем стал дорог батюшка Аввакум, всем вдруг угодил.
Не отстал от других и Симеон Полоцкий. Явился душистый, новая ряса аж хрустит, улыбки все зубастые, в глазах любовь пылает.
– Слышал, батюшка, берут тебя на Печатный двор. Грешен, завидую. Говорят, Арсений Суханов привез с Афона древнейшие свитки. Почитал бы с великой охотой сочинения, приобретенные в Иверском Афонском монастыре, в Хиландарском, Ватопедском, Ксиропотамском… Какая древность! Какая святость!
– Ох, милый! Коли мне те свитки дадут, так я тебе их покажу. Приходи, будь милостив, вместе почитаем.
У Симеона тоже был подарок протопопу: принес кипарисовую доску.
– В Оружейной палате презнатные изографы. Закажи себе икону на сей доске по своему желанию.
– Спасибо, – поклонился Аввакум монаху. – Велю написать Симеона Столпника. Молитва Симеонова длиною в сорок семь лет, сорок семь лет стоял на столпе.
Анастасия Марковна подала гостю пирог с вишней да яблоки в меду.
Симеон отведал с опаскою, но понравилось, за обе щеки ел.
– Бывал я на богатых пирах, но так вкусно нигде еще не было, как в доме твоем, – польстил гость хозяйке. И про хозяина не забыл: – Ты мудрый человек, Аввакум. Умный – богатство народа, умный должен себя беречь, ибо от Господа дар. Я с моими учениками написал вирши в честь государя, государыни, в честь царевичей и царевен. Если ты можешь слагать стихи и если ты тоже восславишь великого государя, я прикажу читать твои вирши наравне с моими.
– Помилуй, батюшка! – изумился Аввакум. – Я на слово прост. Уволь! Уволь меня, грешного. Да ведь и Бога боюсь! Баловать словами уж не скоморошья ли затея? Скоморохов я, бывало, лупил за их вихлянье, за болтовню.
