– А Филипп тогда кто?
– «Любящий коней».
– Ты – Бога, а я, бессмертный, – коней. – Пашков улыбнулся.
Аввакум пришел в себя, встал, поклонился бывшему воеводе.
– Заходи, Афанасий Филиппович, коли дело есть до нас, ничтожных. Уж очень легок ты на помине: челобитную царю пишу о деяниях твоих. Не Петр ли Михайлович шепнул тебе об этой челобитной?
Пашков, седенький, лицом белый, улыбнулся протопопу своими синими глазами, ужасными, когда тиранство творилось.
– Просить тебя пришел, батюшка Аввакум. В Даурах все трепетали предо мной, один ты перечил, к Богу о правде взывая. Сильнее ты меня, батюшка.
– Бог сильнее, Афанасий! Бог!
– Бог-то Бог… По-твоему получается. Постриги меня, как грозил.
– Опалы боишься?
– Боюсь, батюшка. Коли царь возьмется разорять, так разорит все мое гнездо. На сыне моем, сам знаешь, вины большой нет, на внучатах… Ты уж смилуйся, постриги меня.
Встал на колени.
– Не передо мною! – крикнул Аввакум. – Перед Господом!
Указал дланью на икону Спаса.
– Ему кланяйся!
Пашков на коленях прошел через горницу, у божницы поднялся, приложился к образу.
– То-то, – сказал Аввакум. – Постричь – постригу, с великою радостью в сердце. Но Фекла-то Симеоновна готова от мира отречься?
– У нас уговор. В один день пострижемся.
– Накладываю на тебя трехдневный пост, через три дня приходи.
– Нет, батюшка, – покачал головой Пашков. – Теперь же идем в Чудов…
– Не на конях, чай, скачешь, Афанасий Филиппович!
– На конях, Аввакум. На скорых… Поторопись исполнить пред Богом сказанное… За тобой скоро придут, дорога тебе дальняя. В Пустозерск. Слыхал о таком?
– Не помню.
Стал Аввакум бледен, поглядел на Анастасию Марковну.
– Собирайся, Марковна. – Посмотрел в глаза Пашкову. – Уж не радуешься ли ты, Афанасий Филиппович?
– Радуюсь, Аввакум, но душа моя плачет, Фекла Симеоновна слезами вся залилась.
…Когда Аввакум воротился из Чудова монастыря, его ждал все тот же Петр Михайлович Салтыков.
– Велено сказать тебе от великого государя. – Салтыков был строг, но говорил без норова. – Власти на тебя жалуются, запустошил ты церкви Божии, а посему отправляйся в ссылку. Велено тебе жить в Пустозерске, где полгода ночь.
– Стало быть, и день на полгода, – сказал Аввакум.
– «Отче наш, иже еси на небесех! – поднимаясь на ноги, захлебываясь слезами, зарыдал, как малое дитя, Филипп. – Да святится имя Твое!» Аввакум, батюшка, о тебе Христос сказал: «Да святится имя твое». Эй! Царев язык, скажи своему царьку – про Аввакума Христос сказал: «Да святится имя твое!»
Филиппа перекорчило, рванулся, цепь лопнула, и бедный Салтыков побежал к двери, уроня шапку. Филипп настиг его одним скачком, поднял шапку, подал, кланяясь, тыча левой рукой в сторону Аввакума и жарко шепча:
– Да святится имя… его! Да святится имя… его, перед Господом.
В Пустозерске
Вечеряли. Слышно было, как ложки черпают сочиво, как рты всхлипывают, как перемалывают горох зубы.
Поели. Поблагодарили Бога за пищу. И все остались за столом, ожидая от главы семейства, что кому скажет делать. Аввакум молчал.
– Батюшка! – упала на колени Агафья. – Сходил бы ты в церковь, к Успению. К царю побегут и скажут, что ты у правила, он и смилостивится. Он отходчивый.
Аввакум устремил на монашенку спокойные, ласковые глаза. Поднял руку, сложив два перста вместе.
– А молиться как прикажешь? По-нашему? По-ихнему?
– Столько давали, а теперь вконец разорят! – тихонько заплакала Фетинья.
Аввакум украдкой поглядел на Анастасию Марковну. Сидела, облокотясь спиной о стену, отрешенная.
– Что скажешь, матушка? – спросил Аввакум.
– За нас с тобой, отец, Исус Христос решил.
– Сочиво ныне вкусно было, – сказал Аввакум.
– Вку-у-усно! – взревел радостно Филипп.
– Я пойду помолюсь! – соскочил с лавки Федор-юродивый.
Опомниться не успели, а он за дверь да и был таков.
– Пригляди за ним, побереги милого, – сказал Аввакум Агафье, поднялся из-за стола, обнял и поцеловал сыновей, дочерей, домочадиц. – Помолимся, родные. Помолимся, голуби мои.
Часа не минуло, прибежала Агафья, держась за сердце. До того запыхалась, сказать ничего не может. Дали ей водицы, посадили на лавку. Отдышалась, слава богу.
– Увели Федора под белы рученьки в Чудов монастырь. Уж больно шаловал перед царем.
– Толком расскажи! – прикрикнул на Агафью Аввакум. – Юродство – не шалость.
– Шалил Федор! Шалил!
– Да как же?
– По-козлиному блеял, норовил боднуть царя.
– Игумна в Чудове избрали вместо Павла?
– Не успели. Павел в Чудове пока живет, не переехал на Крутицкое подворье.
– Пойду к нему, – сказал Аввакум.
– Павел в Успенском. Где царь, там и Павел.
– В Успенский пойду.
Агриппина уже спешила посох батюшке подать, Иван – скуфью, Анастасия Марковна – большой нагрудный крест.
Затаился опальный дом, ожидая, что будет.
В тот вечер последний раз встретились лицом к лицу царь и Аввакум. Стоял протопоп у левой стены, возле иконы Спаса Златые Власы. Царь пошел прикладываться к образам, увидел Аввакума, замер. Аввакум же, поклонясь, смотрел на царя, и ни единого слова не дал ему Господь, молчал. Алексей Михайлович спохватился, поклонился, а пройти мимо не может. Смотрит и молчит. Отвернулся тогда Аввакум, на Спаса устремил глаза, царь тотчас отступил да еще и стороной прошел, торопясь.
Наутро в доме Аввакума ждали пристава, но никто не заявился. И на другой день не тронули. На третий – радость: бывший сторож Благовещенской церкви Андрей Самойлов привел Федора. Федор смеялся, целовал руки протопопу. Пришлось Андрею рассказать, что да как.
В первую ночь заковали Федора, на цепь посадили. Пришли утром, а цепи свернуты под головой у блаженного. Спит на цепях, неведомо кем освобожденный.
Послали в хлебню дрова к печи носить. А хлебы только что испекли. Федор порты скинул, полез на пышущую жаром печь, сел гузном и давай хлебные крошки подбирать. Монахи ужаснулись, побежали к Павлу. Павел – к царю. Царь тоже чуть не бегом прибежал в монастырь. Монахи, боясь, как бы не оскорбился великий государь видом голого в хлебне, вытащили Федора из печи, одели, хлеба дали. Государь благословился у Федора и велел отпустить.