– Они хотят смерти. Убейте их, гетман.
– До завтра смоляне доживут, – ответил коронный гетман, и в словах его была насмешка.
Утром выяснилось: польские пушки большого вреда городу причинить не могут. Стрелять приходилось из низины, одни ядра долетали до подошвы холма и скакали по зеленой траве, другие ударялись в основание стены.
Первые подкопы русские прозевали. Не думали, что поляки так скоро примутся за дело. 4 октября подножие одной угловой башни окуталось дымом. От взрыва башня содрогнулась, и – только. Полковник Людвиг Вейхер и его петардники просчитались. Немецкая стена, может, и повалилась бы от такого заряда, но смоленскую ставил Федор Конь, слава русских зодчих покоилась на троекратной прочности, зодчий царя Бориса Годунова своею славой, именем своим дорожил.
Пан Новодворский был более счастлив. В два часа ночи 5 октября огромной петардою (а петарда – это короб, набитый порохом) были взорваны Аврамовские ворота. Петардщики заплатили за успех своими жизнями, и понапрасну. Отряд, ворвавшийся в город, проявил чудеса храбрости, но почти весь погиб, не получив подкреплений. Смоляне тотчас поставили вместо ворот деревянный сруб. Еще через три дня, опять-таки ночью, смельчаки Новодворского взорвали другие ворота и захватили башню Пятницкого конца. Русские, однако, и башню себе вернули, и Спасский монастырь.
12 октября, дождавшись прихода десяти тысяч запорожских казаков, король повелел войскам взять Смоленск приступом.
Ни один из подкопов не сработал, смоленские слухачи всех кротов обнаружили, всех оставили под землей.
На Большие ворота ударил маршал Дорогостайский. Крови пролилось много, но Смоленск устоял, а сильно потрепанному войску короля только и оставалось, что сидеть вокруг города, зализывать раны и ждать, не поумнеет ли воевода Шеин, не поклонится ли королю, который воистину король – не Вор, не узурпатор Шуйский. Ведь в жилах Сигизмунда течет не только благороднейшая кровь шведских и польских королей, но и царская, русская. Его предок великий Ягайло был сыном русской княгини и детей своих, Владислава и Казимира – польских королей, – имел от русской же княгини, от Софии Юрьевны.
71
– Почему, почему они упорствуют? – спросил однажды король Жолкевского.
– У Шеина множество шпионов, – ответил коронный гетман, – ему известно, что вы обещали в Люблине всю добычу, взятую в Московском царстве, подарить Речи Посполитой. Ему известно, что вы почитаете православие за еретичество, что сия война начата вами для славы Божьей и ради торжества католической веры.
– Ваша искренность, гетман, подает мне пример, как надо говорить с послами тушинского царька, – сказал король, усмехнувшись.
– Насколько мне известно, князь Рожинский и все его конфедераты восприняли приход вашего величества в Россию как посягательство на их добычу. – Жолкевский избрал для себя говорить королю правду.
– Они должны сделать выбор – служить Речи Посполитой и своему королю или быть отщепенцами родины, недостойными слугами обманщика.
– Я не понимаю, почему они прислали послом полковника Мархоцкого. Боюсь, что он и словом будет рубить, как саблей. Мархоцкий – отважный солдат, но я не знаю за ним дипломатических талантов.
– Пусть с посольством разговаривает пан Крыский. Я помолчу на приеме.
Пан Мархоцкий и впрямь в речах своих не мудрствовал, сказал то, что думал сам и с чем согласна была вся польская часть Тушина.
– Прибытие вашего королевского величества, – объявил он сразу после приветствия, – не согласуется с ответом, полученным нашими послами во время последнего сейма. А так как теперь собираются уничтожить плод наших кровавых трудов и заслуг, то в таком случае ни короля – государем, ни братьев – братьями, ни родину – родиной мы считать не будем!
Сигизмунд внутренне похолодел. То, чем он собирался припугнуть конфедератов в самом конце переговоров, они отмели сами, в первом же слове своем.
Пан Крыский стал бледен от гнева.
– Что означает эта бесстыдная и дерзновенная речь?!
– Я ни на волос не отступил от данной мне инструкции, – ответил храбрый Мархоцкий.
После воцарившегося тягостного молчания Крыский спросил:
– Венчалась ли их милость пани Марина с новым Дмитрием?
Это была открытая издевка, но Мархоцкий сразу не понял и ответил, удивленно поводя глазами:
– Светлейшей царице незачем вторично сочетаться браком, ибо с нее совершенно достаточно одного венчания, совершенного самим папским нунцием в присутствии короля!
– Всему миру известно, что человек, именующий себя царевичем Дмитрием, обманщик, – усердствовал в ненависти пан Крыский. – Его настоящее имя, кажется, Матвей Веревкин, а может, и какое-то иное…
– На сейме король польский изволил говорить о государе Дмитрии Иоанновиче с уважением, какому и положено иметь место при сношении государевых послов.
– То не есть большая тайна, – парировал Крыский пренебрежительно, – в государственных делах ради пользы отечества приходится иногда закрывать глаза на истину и допускать малое зло, лишь бы не случилось большое.
– Чем же тогда наш государь хуже вашего?! – взъярился Мархоцкий.
– Как вы смеете, полковник?! Вы подданный короля Речи Посполитой.
– Я посол московского государя Дмитрия Иоанновича. На коло в Тушине мы – шляхта и казаки, пришедшие на службу истинному русскому самодержцу, – постановили стоять за него, покуда он не воссядет на свое царское место в Грановитой палате Московского Кремля. – И обратился к Сигизмунду: – Ваше королевское величество! Пан Крыский легко забрасывает меня словами, я утону в них, как в русском снегу, но правда такова, и наказ, данный мне моими товарищами, таков: мы просим ваше королевское величество выйти из пределов Московского царства и не мешать нам продолжить наше дело, которое мы совершаем, помня о благе Речи Посполитой, о поляках и о святой католической вере. Не отдаляйте миг нашего торжества.
– Вам будет дан письменный ответ, – прекратил аудиенцию канцлер Крыский.
В грамоте к тушинскому войску было сказано: «Речь Посполитая славится редкою свободою, но и свобода имеет законы, без коих государство стоять не может. Закон республики не дозволяет воевать и королю без согласия чинов государственных, а вы, люди частные, своевольным нападением раздражаете опаснейшего из врагов ее. Вами озлобленный Шуйский мстит Польше крымцами и шведами… Идите и скажите своим клевретам, что искать славы и корысти беззаконием, мятежничать и нагло оскорблять верховную власть есть дело не граждан свободных, а людей диких и хищных».
72
Не дожидаясь вестей от своего посольства, не веря в его удачу, гетман Рожинский, все еще хворая, сел в сани и по первому снежку отправился в лагерь Сапеги, под стены Троице-Сергиева монастыря.
Он прибыл не в лучший час для воинства пана Сапеги. В воздухе стоял запах пороха. Преградив дорогу гетманскому поезду, похоронная команда на пятидесяти телегах через жуткую грязь везла, нахлестывая вязнущих лошадей, раненых и убитых. В телегах было по трое и по четверо. Но в одной из телег лежала одна женщина. Длинные русые волосы от сильного ветра ходили по неподвижному белому лицу.
