У Рожинского снова болела рана, образовался свищ. Князь заливал боль и отчаяние водкой.
Тепло обрушилось на Россию. Снега таяли, поверх льдов на речках стояла вода. Развезет дороги – завязнешь в самом Тушине. Тут и найдешь свой конец, ибо русским есть за что не миловать и пришлых и перебежчиков. Противостоять московскому войску будет невозможно. Тушинского войска уже нет, есть русские шайки и бестолочь польская – слушают того, кто кричит громче.
Скопин все не являлся, но был где-то совсем близко. Этот двадцатитрехлетний воитель не желал проливать попусту ни капли крови. Не желал риска, хотя сражение, даже победное для тушинцев, не могло их спасти. Рожинский отдал приказ выступить к Волоку Ламскому, а там как Бог укажет, может, и разойтись, кому куда угодно.
Пушки повезли уже девятого. Десятого зажгли табор. Уходили не единым войском, но распавшись на землячества. Казаки с Заруцким, поляки с Рожинским, русские сами по себе. Филарет тоже ехал к Волоку Ламскому.
Гусары Хруслинского и Янковского отправились в Калугу, но их встретил в поле воевода, сын боярский Григорий Валуев, и всех почти положил на только что выпавший на белый снежок.
– А бить-то их совсем плевое дело! – удивлялись мужики-драгуны.
Черная с белым толстым носом птица стояла в проталине на бугорке, у самой дороги.
– Грач! – узнал Филарет радостно. – Весна.
Он поднял голову на нежную голубую прореху среди серебристо-серых, как цветущая верба, облаков.
– Грач?! Это галки! Коршуны! – откликнулся ехавший возле саней Филарета Постник Ягодкин, и шматок снега ляпнул из-под копыта его коня на воротник Филаретовой шубы. Филарет сердито стряхивал снег, но когда поднял глаза – забыл недовольство, грача, с неба посланную радость весны.
В десяти шагах всего сшиблись кони, грохнул выстрел. Повалился всадник. И среди лязга оружия, конского храпа истошный крик пронзил задрожавший, как студень, мозг:
– Свои-и-и-и! Свои-и-и-и!
Все остановились, и только один Постник Ягодкин шел, спешившись, к саням Филарета, держа над головой левою рукою правую руку, с саблей…
– Отрубили, – сказал он Филарету. – Владыка, я грешен. От Бога за Камнем не спрячешься.
Рухнул.
Ягодкину останавливали кровь, укладывали в сани. Конники, свои и чужие, переговаривались. Подъехал к Филарету воевода Валуев.
– Вот мы и добыли тебя, владыка, из плена. Благослови.
Филарет благословил.
– В Москву поезжай, владыка. Путь свободный. Провожатых я тебе отряжу.
– Слава Богу! – говорил Филарет, отводя глаза. – Слава Богу.
Увидел вдруг в поле целую стаю грачей, черных на белом. Повернулся, посмотрел через плечо на красное. Свои побили своих.
Дьякон Лавр шел на дымы и вышел на чадящий, догорающий тушинский табор.
Смотрел и крестился.
– Послал Господь – и все стало угольем и дымом.
Поднял брошенный узел. Развернул: бабьи нательные рубахи. Хотел оставить, да жалко: столько труда в холстах, в шитье. Закинул узел за спину, пошел к стольной, на колокольный звон. Москва хлебом-солью встречала Скопина-Шуйского. И Делагарди.
Князь Роман Рожинский решил остановиться в Иосифовом монастыре. Здесь стены были надежны, палаты и церкви каменные, запасы продовольствия большие. В монастыре обосновался уже какой-то казачий атаман, но полк Рудского потеснил казаков, Рожинский по праву гетмана и силы занял лучшие покои.
Казаки рассердились, привели из Волока подкрепления. Началась кровавая драка. Рожинскому пришлось спасаться бегством. Он упал на каменной лестнице, упал на раненый бок, прокатился по ступеням.
В Волок Ламский его привезли без памяти. Докторов не нашли. Он лежал в доме богатого горожанина, всеми оставленный, кроме слуги, никому не нужный. Силы покидали его. Он так взмокал от пота, что простыню надо было выжимать.
На улице шумели ручьи. Садились птицы на окошко, и ему чудилось, что они разговаривают о нем. Попросил выставить зимние рамы, чтоб вслушаться в птичьи беседы… Пропотев, он всякий раз мерз и радовался русской огромной печи, которая занимала половину дома. Печи живут в русских избах. Хозяева лепятся вокруг. Как ласточки.
Однажды к кровати подвели ксендза.
– Вы думаете, пришло время? – спросил князь. – Вам надо рассказать о моих грехах?
Гневной рукой искал саблю. И вдруг заплакал:
– Я умираю, не достигнув тридцати пяти лет. Господи! Я ведь и не жил, воевал. Мне, святой отец, счастье изменило. Счастье Гедиминов. Я одной крови с русскими, с Мстиславским, с Голицыным. Вот счастье и не знало, какую сторону избрать. Стояли мы под Москвой друг против друга и были посмешищем всей Европы. Святой отец, в моей груди нет раскаяния. Одна горечь и множество обид. Лжец Вор, он и меня обманул. Он жив, а я мертв. Этот жалкий Сигизмунд, ему бы Смоленск прибрать к рукам, о большем не помышляет. Эта безумная шляхта, которая своеволием саму себя целиком загонит когда-нибудь в гроб. Даже Сапега, умный человек, ради маленьких выгод не пожелал завершить большое дело. Гордо быть поляком, но как же горько.
Выговорился и заснул. Пробудился от тихого движения в комнате. Увидел девочку на коленях перед божницей.
– Ты кто? – спросил он.
– Маша, – сказала девочка.
– Мария… Ты дочь хозяев дома?
Девочка, положа маленькие руки на подол серого домотканого платьица, закивала.
– Ты о ком молишься?
– О тебе. Мама сказала, что ты отходишь, чтоб я Боженьке помолилась за твои большие грехи.
– Верно, – согласился Рожинский. – Я большой грешник. Я пришел взять тебя в рабыни, а ты просишь у Бога для меня райской жизни.
Девочка, не понимая, о чем говорит пан, снова закивала русой головкой, помаргивая большими синими глазами.
– Тебе от Него мир и свет, – сказал Рожинский, – мне же неволя гроба.
Он стал приподниматься, чтобы получше разглядеть девочку. Сил не было, и он поторопился сказать ей главное:
– Помолись. Скорее… Я в княгини тебя возьму…
Упал и, может быть, слышал, как девочка, всхлипывая от страха, торопясь, чтобы спасти его, читала русскую молитву:
– «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас».
85
В Москве шли пиры. Государь Василий Иванович за очередным застольем обязательно говорил, что стал плохо видеть, слеповато помаргивал глазками, садясь за стол со вчерашними тушинцами.
На обед у Ивана Ивановича, у Пуговки, пришел патриарх Гермоген, подарил князю Михаилу Васильевичу Скопину икону «Живоносный источник». Икона представляла собой огромную каменную чашу, полную прозрачной воды. Толпы народа пьют живительную воду, а над чашей, с Предвечным Младенцем в руках, парит Богородица.
