– Что ты безмолвствуешь?! Изменники Гаврилка Пушкин с Наумкой Плещеевым на Лобном месте читают воровскую грамоту!
– Я жду мою Думу.
– Бояр я выслала к народу против изменников говорить, а они Шуйского привели. Крест целовать.
– Шуйского? Он же целовал крест.
– А теперь перецеловал в иную сторону. В ножки народу кланялся. «Каюсь! Каюсь! – кричал. – Борис послал убить царевича Дмитрия, царевича подменили. Волохов зарезал поповского сына. Я хоронил поповича».
Федор Борисович будто вмерз в свой трон.
– Сынок, очнись! – подойдя к нему, гладила по голове Мария Григорьевна. – Бежать нам надо! Они – идут.
Но они уже пришли.
Ксения, спасаясь от грохота ног по всему дворцу, вбежала в Грановитую палату.
– Дочь! Образ Спаса возьми! – крикнула Ксении Мария Григорьевна, снимая с божницы Пресвятую Богородицу.
Они стали у трона с обеих сторон. Именем Господа и образами защищали от толпы государя своего.
Толпа, теснясь, заполняла Грановитую палату, не зная, как поступить.
– На клячу их! На моего водовоза да на Борискин двор! Ишь, расселись в царях! – осенило кремлевского водовоза, и все весело принялись исполнять сказанное. Тащили за руки царицу, царевну, били в бока царя. С Марии Григорьевны чья-то жадная рука сорвала жемчужное ожерелье.
К царскому крыльцу подогнали клячу с дровнями, с бочкой. Бочку поставили на попа. Царицу, царевну и царя погрузили возле бочки – дрова так не грузят. С гиком, с посвистами, улюлюкая, погнали клячу прочь от дворца. От ужаса и старости лошадь оступалась, в животе у нее ухало, она роняла котяхи и наконец стала и помочилась – под всеобщий бесовский восторг разгулявшейся толпы.
Мать, дочь, сын – вошли в прежний свой дом и заперлись в чулане, за спальней Бориса Федоровича. Сидели на свернутых пыльных коврах.
В доме было тихо, но подворье ходило ходуном. Ярыги нашли винный подвал, и такое там шло хлебово, что не всякий выбрался обратно. Одни были пьяны мертвецки, другие пьянецки мертвы.
Уже глубокой ночью Мария Григорьевна разбудила задремавшего на плече Ксении Федора Борисовича.
– Покушать не хочешь?
– Хочу!
– Пойдемте, детки, в комнаты. Чему быть, того не миновать.
– Неужто за нас заступиться некому?! – совершенно пробудясь, бросился к матери на грудь Федор Борисович. – Каждый москвич от батюшки или деньги получил, или хлеб.
– На доброе память коротка, – впервые за чуланное затворничество молвила словечко сестрица Ксения.
9
Москва осталась без власти, без призора. Только через десять дней явился под ее стены Дмитрий Иоаннович и объявил, что не займет престола своего отца, покуда будут живы те, кто его предал. Большинство гонителей покарал Бог, но Москва все еще не чиста, коли там похитители престола Федор Борисович и его мать Мария Григорьевна.
И поехали в стольный град, дабы очистить его от скверны Годуновых, князья Василий Голицын, Василий Масальский-Рубец, дворяне Молчанов, Шеферединов, дьяк Сутупов и стрельцы.
Усердные слуги нового царя, они прежде явились к патриарху Иову. Патриарх служил обедню, но старый опричник Шеферединов схватил святителя, когда тот вышел из Царских врат, поволок из собора – так и мешки-то не таскают – и кинул в крестьянскую телегу, приказав приставу везти с глаз долой, в Старицкий монастырь.
Потом самозваные хозяева Москвы вломились в дом, где коротали свои горькие дни царица Мария Григорьевна, царь Федор Борисович и царевна Ксения. Всех троих развели по разным комнатам и принялись за дело.
– А ведь я тебя сейчас удавлю. – Мишка Молчанов подходил к царице ухмыляясь, играючи веревкой, с каблука на носок переступая, из углов рта слюнки пальцами скидывая.
Мария Григорьевна не шелохнулась, лишь морщила лоб, вспоминая молитву к Богородице, но слова не шли, а стоял перед нею Борис, чернявый, кудрявый, молодой… Молчанов, кряхтя, набросил веревку на шею государыни, кинул конец стрельцам.
– Тяните, черти!
Юный Федор сколько мог отбивался от своих палачей. Его убили подлее нельзя, раздавили тайные его уды,
[3]
а потом еще и веревкой мертвого душили.
О Ксении приказа не было, ее не тронули. А вот о царе Борисе, о Годунове ненавистном, без приказа расстарались. Тело царя было выкопано из могилы в Архангельском соборе, брошено в дощатый крестьянский гроб, отвезено на Сретенку, в Варсонофьевский женский монастырь. Беднее в Москве не нашли.
Покойных, царицу Марию и царя Федора, в крестьянских же гробах выставили на улице на всеобщее обозрение. Князь Василий Голицын объявил народу:
– Царь и царица со страху опились зелья и померли. Царевна же едва жива.
Следы веревок на шеях говорили об иной смерти. Однако люди, хоть и пришли тысячами, – помалкивали. Плакали, прощения у покойных просили, но помалкивали. Гробы отвезли туда же, на Сретенку, похоронили как самоубийц, за стенами храма.
В тот июньский день бабочек слетелось – со всего белого света. Садились на цветы, на деревья, на телеги, на кровли, на лошадей, на собак. Трепетали возле куполов, под золотыми крестами, облепили купола Ивана Великого. А на людей не садились. Ни на старых, ни на малых. Одна только Алена-юродивая удостоилась. Так густо ее обсели, что и платья не надо. И все те бабочки были желтые, как морошка.
Самозванец
1
Сверкая панцирем, но еще более улыбкой, прискакал Жак Маржерет – командир передового охранения.
– Путь безопасен, государь! Москва в ожидании вашего величества!
Что-то озорное, что-то дурашливое мелькнуло в лице Дмитрия. Чуть склонил голову, прикусил губу и, оглаживая крутую драконью шею коня, шепнул ему на ухо:
– А ведь доехали!
Конь задрожал, по тонкой коже, как по воде, побежала зыбь, да и сам Дмитрий покрылся мурашками с головы до пят – то нежданно ударили колокола надвратных башен. Звон перекинулся на окрестные колокольни. И шествие, оседлав эту тугую, нарастающую волну, потекло под рокочущими небесами в пучину ликующего града.
Испуг прошел, но дрожь не унялась.
Золотые кресты частых куполов обступали со всех сторон и смыкались за спиной в крестную стену. В сиянии крестов была такая русская, такая прямодушная серьезность, что знай он, как они могут стоять в небе, московские кресты, – отступился бы от своего…
– Вернулось солнце правды! – взыгрывали басами заранее наученные дьяконы, друг перед дружкою похваляясь громогласием и громоподобием.
– Будь здрав, государюшко! – вопил с крыш и колоколен веселящийся народ.
– Дай тебе Бог здоровья! – приветствовали женщины с обочин дороги, все как одна лебедушки: крутогрудые, щеки пунцовые, глаза, с закрашенными ради великого праздника веками, – черным-черны.
