– Вы хотите знать, что будет завтра? А как у Сигизмунда – рокошу быть. С наперсток.
И гыгыкнул, перекатывая здоровенным, как кость, кадыком и показывая длинные зубы, с прогалами в верхнем ряду.
Прощаясь, князь Рожинский сказал государю:
– Чтобы служить господину не за деньги, а по велению души, необходимо доверие. Я надеюсь, что вы, государь, пожалуете меня беседой с глазу на глаз, тогда бы я открыл моему государю все планы и надежды пришедших со мной шляхтичей.
– Это доброе дело, – согласился Лжедмитрий. – Мой канцлер укажет вам свободный от трудов наших час.
7
Нет, не с Рожинским, с Меховецким уединился «великий государь».
Небесноглазый, златоусый Меховецкий трогал себя за маленькие женские уши и, упирая тонкие пальцы в благородно сдавленные, в голубых жилках виски, говорил, улыбаясь, но не скрывая испуга:
– Рожинский не умеет быть вторым. Он не успокоится до тех пор, пока ему не подадут на блюде мою несчастную голову… Самое печальное, он и вас, мой драгоценный государь, тотчас превратит в вещь для себя. Даже будет заботиться и беречь, как бережет свою шубу зимой…
Лжедмитрий знал: Меховецкий почитает «драгоценного государя» за игрушку, но все происходящее и впрямь походило на игру во сне.
– Успокойтесь, мой друг! Вы мое бесценное сокровище. Что бы я нынче значил, если бы не доброта вашей милости? – Лжедмитрий перекрестился на иконы в красном углу, поцеловал распятие. – Бог избрал нас для своего дела. Бог не оставит нас. Продолжим наши уроки… Я вновь припадаю к кладезю вашей памяти.
Меховецкий прислонился спиной к изразцовой печи.
– Знобит. И мысли не о том. Ну, вот хотя бы… Марина Юрьевна, шествуя на венчание, не пожелала спрятать волосы под убрус. Попирая обычаи русских, она явилась перед Москвой простоволоса, имея, правда, на голове венец из бриллиантов стоимостью в четыреста семьдесят тысяч гульденов.
Слушая, Лжедмитрий сосредоточенно выковыривал из носа корочки и палец вытирал платком. Подавляя тошноту, неприязнь, бешенство, Меховецкий смотрел поверх головы «государя».
– О свадьбе расскажите… чего нельзя не помнить.
– О свадьбе? – Лицо у Меховецкого, как у всякого сплетника, сделалось вдруг заговорщицким. – А вы знаете, во время свадебного пира Дмитрий Иоаннович потерял бриллиантовый перстень стоимостью в тридцать тысяч талеров…
– Откуда же мне знать? – гыгыкнул государь. – Меховецкий, а что это – талеры, гульдены? Вы так и сыплете тысячами.
– Гульдены дешевле теперь в семь раз…
– В семь раз, – повторил Лжедмитрий и, высморкавшись, убрал платок. – Что вы замолчали, Меховецкий? Вы рассказывали о пропавшем перстне. Нашли?
– Не нашли. Государыня Марина Юрьевна, узнав о потере, сделалась бела, как московский снег! Кольцо-то было венчальное. А государь… ваше величество, стало быть, смеялись… Тестю же вашему, ясновельможному пану Юрию Мнишку, сандомирскому воеводе, сделалось дурно… Правда, не от потери кольца, а оттого, что пил заздравные кубки до дна… А знаете, что очень интересно! Царица назначила на 17 мая маскарад…
Лжедмитрия передернуло.
– Маскарад на 17 мая… Тот, что лежал на Красной площади… был в маске…
– Русские маску называют «харей».
Лжедмитрий ежился, потирал костистые плечи ладонями.
– Побольше подробностей, Меховецкий. Крошечек мне, крошечек! Цыплят кормить…
– Вы любили покупать драгоценности в лавке одного еврея. Имени лавочника не знаю, но он для вас сделал специальные ящики для хранения ваших сверкающих камешков. – Озорно сверкнул глазами. – У вас в наложницах была монахиня! Вы ее прямо из кремлевского монастыря к себе взяли.
Лжедмитрий гыгыкнул.
– Безобразник… А хороша ли Марина?
Меховецкий возвел очи в потолок.
– Одни пожимают плечами, другие говорят, что очень хороша… Фрейлины были все как на подбор. Все ослепительны! В тот ужасный день их ограбили до совершенной наготы. Я видел, как вели бедняжек по улицам голыми. Иных тотчас продавали… О дикость московская! Чего только не тащили из Кремля! Даже подушки с одеялами. Даже пух из перин. Что ухватили, то и несли…
– Этого не надо. Этого я мог и не видеть. О походе расскажите, Меховецкий. О моем походе на Москву.
8
Они кончили беседу при свечах. Пан Меховецкий поспешил домой забавляться с орловскими девицами, коих он взял силой, но, почитая себя за человека честного, заплатил отцам и матерям этих девиц хорошие деньги.
Лжедмитрий остался наконец один. Дрожа от нетерпения, достал из своего заветного сундучка Пятикнижие Моисеево. Открыл, где открылось, и читал, проливая слезы восторга и любви: «Пусть сделают священные одежды Аарону, брату твоему, и сынам его, чтобы он был священником Мне. Пусть они возьмут золота, голубой, пурпуровой и червленой шерсти и виссона. И сделают ефод из золота, из голубой, пурпуровой и червленой шерсти и из крученого виссона, искусною работою. У него должны быть на обоих концах его два связывающие нарамника, чтобы он был связан. И пояс ефода, который поверх его, должен быть одинакой с ним работы, из чистого золота, из голубой, пурпуровой и червленой шерсти и из крученого виссона. И возьми два камня оникса, и вырежь из них имена сынов Израилевых: шесть имен их на одном камне и шесть имен остальных на другом камне, по порядку рождения их».
Слезы заполнили глазницы, буквы искривились, свет свечей преломился, и Лжедмитрий тихонечко, без гыгыканья своего, засмеялся, радуясь кровному родству с единственным народом, который угоден и люб Господу Богу Авраама и Моисея.
Не баней, слезами очистился от всей денной лжи. Он нанялся служить Лжи не ради корысти или исполняя тайный приказ, но единственно из-за своего великого озорства. Созоровал раз – из тюрьмы вышел, созоровал другой – очутился в царях…
Пора, однако, было на покой…
Снял с себя «царские» одежды и облачился во все простое, в солдатское. Постучали. То пришел его старый верный друг со времен Пропойска, где «их величество» признали за лазутчика и кинули в тюрьму. Вот тогда и пришлось расхрабриться в первый раз. Тюремный сиделец московский подьячий Алешка Рукин надоумил назваться Андреем Андреевичем Нагим, родственником царя, и просить, чтоб их с Рукиным отвезли в Стародуб. Урядник Рогоза испугался, помчался к старосте Зеновичу. Из Пропойска их тотчас выпроводили на Попову Гору.
– Где тебя искать, ваше величество, коли нужда случится? – спросил Алешка Рукин, разбирая для себя царскую постель.
– У Николы Харлеского, – недовольно пробурчал Лжедмитрий и взорвался: – Свинья ты, свинья! Боров жирный. На моей постели, свинья, нежится.
Двинул Алешке кулаком в брюхо и пошел прочь из теплого дома под орловское морозное, в частых звездах, небо. Не один, с тремя молчаливыми, быстрыми на руку солдатами.
