Сие видение на исповеди поведал благовещенскому протопопу некий человек, заклявший протопопа Господом не называть царю его имени.
Царица Марья Петровна, прослышав про тот вещий сон, плакала.
Государь же Василий Иванович ни страха, ни гнева не выказал. Не чужие сны его заботили, но казна. Дабы одолеть ее печальную пустоту, повелел он вынести на московский торг все царские, все царицыны старые вещи, всю рухлядь – меховую, парчовую, сапоги, чеботы, шапки, рукавицы. Кто хочет в царском платье хаживать – плати!
Многие пришли на небывалый торг и брали рухлядь, прибавляя цену, вдвое и втрое, по грехам своим. Ибо государство впадало в нищету.
Спросил Василий Иванович деньги с монастырей, и монастыри дали ему не отказывая.
На те деньги собрал Василий Иванович войско. Весна скатывала в Москву-реку, в Оку-реку, в Волгу-реку обильные от больших снегов воды, земля выступала из-под воды, просыхала, и чем больше становилось земли, тем меньше оставалось времени до прихода к Москве Самозванца. Не плох был царь. Не хуже других, но от рока не улететь, не зарыться.
Когда войско выходило из стен Москвы, направляясь к Волхову, чтобы остановить Самозванца, ударили колокола, и у самого большого, у самого громогласного кремлевского колокола отвалился язык, колокол стал нем. Не гул, но вихрь вылетел из его огромного чрева. Немой, крутящийся вихрь.
18
Стрелецкий полк окружил польский двор. Отсчитал семьдесят человек, увели. Приставы напускали на себя строгий вид: «Это вам наказание за побег восьмерых. Мы к вам сердечно, а вы к нам как сатаны».
Почему понадобилось уводить семьдесят, а не сто, не двести? Куда увели? В Архангельск? В Сибирь? Нигде потом не сыскали этих несчастных, ни один не объявился. Под лед пустили? То было модно при царе Шуйском. Любимец купцов, по-купечески жил: все грязные, все стыдные концы – под белый снег, под прозрачный лед в черную воду! Русские реки далеко текут, или в Волгу, или в студеное море.
На Пасху, 6 апреля, разлилась Которосль.
14 апреля сокрушила льды Волга. Почернела, вздулась, понесла ледяное месиво мимо города, сотрясая и круша берега.
Польский двор затопила полая вода, да еще и созорничала, дрова унесла. Дом охолодал, помертвел.
Та же полая вода преградила путь вестям и слухам. Последнее, что дошло до Марины Юрьевны: войско Шуйского под Волховом, войско их императорского величества в Орле.
Сон упирался, не уходил, но топоры тюкали, тюкали…
– Что это за дятлы?! – выскочила из постели Марина Юрьевна, свирепая, как рысь.
– Их милость пан Мнишек приказал лодки строить, – объяснила фрейлина.
– По двору плавать? По Которосли? Или бежать по Волге в Каспийское море, из которого ходу никуда, кроме как к падишаху Аббасу, пану – в рабы, пани – в гарем?
Одевшись, Марина Юрьевна послала за братом.
– Станислав, у меня мигрень от верфи в сенях.
– Марина! – рассмеялся брат. – Ты отца, что ли, не знаешь? Сегодня первая лодка обязательно будет готова, опробована. И она обязательно или утонет, или рассыплется.
– Не лучше ли нам всем улететь?
– Марина, упаси тебя боже навести отца на эту мысль. Он тотчас купит все перо в Ярославле, нам и на хлеб не останется.
Марина Юрьевна махнула рукой, злость сошла с нее.
– У тебя тепло, – сказал брат, – а мы ужасно мерзнем… На лодке, кстати, можно вылавливать дрова.
– Новости какие-нибудь есть?
– Нет новостей, Марина. Сама видишь, власти о нас словно забыли. К худу ли, к добру ли…
Марина Юрьевна вдруг посмотрела брату в глаза.
– Ты веришь, что тот, кто под Орлом, – Он?
Брат вспыхнул, заморгал.
– Марина! Я… Я верю… Как можно не верить, если… если Шуйский собирает войска, если… в этом войске множество перебежчиков. Астрахань присягнула, Орел…
– Это не Он, – сказала Марина Юрьевна, сама не зная почему, и резко, капризно закричала: – Пусть отец прекратит этот стук! Гроб, что ли, всем нам сколачивает?!
Схватила со стола глиняный кувшин, ударила о печь. В кувшине было молоко, которым Марина Юрьевна умывалась.
Убирать осколки, подтирать лужу пришла служанка из русских. Платок, как крыша, закрывал ей лицо. Глядела в пол, делала свое дело быстро, беззвучно.
– Ты знаешь, где ты и кто я? – спросила Марина Юрьевна бабу.
Баба распрямилась, отвела платок с глаз, смотрела на царицу с любопытством, но без подобострастия.
– Кто? Кто я?
– Говорят, царица. Соломенная вдовушка.
– Как это – соломенная?
– Да ведь замужем, чай, не пожила.
– Не пожила, – согласилась Марина Юрьевна.
У русской были красивые серые глаза, лицо строгое.
– Ты какого звания?
– Никакого. В слободе живу. Мой муж рыбак.
– Расскажи, что говорят ваши люди обо мне.
– Иные жалеют.
– Не все?
– Не все.
– Отчего так? Разве не горька моя судьба?
– Горька-то горька, – согласилась баба.
– А чем же я не угодила?
– Поляков своих навела!
– Я никому никакого худа не сделала. Я желаю русским людям одного добра. Будь в Москве, я бы заступалась за русских женщин.
– А чего за нас заступаться?
– Но вас мужья бьют. Жестоко бьют! Я знаю.
– Побьют – пожалеют.
– Значит, ты не печалишься, что я не царица?
Женщина бросила тряпку в ведро, отерла руки о подол. – Не печалюсь. Была бы ты царицей в Польше, ну и господь с тобой.
Ярость клокотала в груди Марины Юрьевны.
– Всем скажи! Всем, кого встретишь. Я есть русская государыня. Моя голова короной венчана. Бог корону на голову возлагает. Бог! Кто против царей, тот против Бога! – Топнула ножкой. – Кланяйся! Кланяйся государыне своей!
Баба, не меняя участливого выражения лица, опустилась на колени, поклонилась, поднялась.
– Так ли? Еще надо ли?
– Ступай! – крикнула Марина Юрьевна. – Ступай прочь с глаз моих!
– Не прогневайся, царица! – сказала тихо русская. – Мы ведь все дуры неученые. Не прогневайся.
Топоры все тюкали, тюкали. Марина Юрьевна вышла поглядеть, скоро ли конец работе. В сенцах вокруг то ли ларя, то ли лохани копошилось не менее двадцати человек. Лица у всех озабоченные, но отрешенные. Увидели царицу, прекратили работу, почтительно потупились.
– Как же вы это вынесете во двор? – спросила Марина Юрьевна. – Или стену будете разбирать?
