– Глупее нет – погибнуть из-за женщины! – Лжедмитрий понимал, что именно привело русских в ярость. Не то, что поляки – поляки, а то, что польские женщины ровня мужчинам. Осудил Дмитрия: – Слово держал, дурак. Чтоб у царя – да слово!
Лжедмитрий ухмыльнулся, да так, что сам почувствовал мерзость и подлость своей ухмылки. И загрустил.
Неужто красота так сильна, что умный, а стало быть, вполне бессовестный предшественник не одолел сладких пут… Может, все-таки не красота пленила – побоялся остаться с русскими один на один. Или что-то иное? О невероятной гордости Марины всяк спешит помянуть. Гордости Лжедмитрий никак себе вообразить не мог. Гордость – вторая глупость.
Пока что, в тушинские дни, он не знал женщин, было не до услад. Теперь же раздумался, распаляя в себе похоть.
Он желал, и не кого-то – Марину. Гордячку. Эту ясновельможность в царицыной короне набекрень. И сокрушенно качал мудрой головой. Баба, погубившая предшественника, и его могла убить одним капризным словом. Одним отрицающим жестом. Разве не разумнее сплавить эту напасть подальше от Москвы?
– Так ведь неразумно! – чуть не с ненавистью возразил он сам себе.
Презрение князька Рожинского можно и перетерпеть, но о том, что их величество – Вор, не таясь рассказывают каждому, кто появляется в тушинском лагере.
– Марина! Ты должна, рыдая, кинуться в объятия супруга на глазах всей Москвы и всего Тушина.
Померещилось: он смотрит, как змея. Ему не хотелось улыбаться, Но он заставил себя растянуть губы в самой гадкой ухмылке. Он, сидящий по шею в блевотине вранья, не испытывал ни отвращения, ни даже неудобства.
Завораживала всеобщая тяга в эту его блевотину.
Ясновельможный пан и князь Рожинский уж такой располяк, а к ручке «царской» подходил, прикладывался, слизывал выблеванное. Все эти Тышкевичи, Зборовские, Валавские с черпаками поспешают хлебнуть. Пан Сапега и тот не утерпел.
Попытался представить Марину, осу золотую, чтоб и ее окунуть с головой в свою мерзость.
Нарисовалось нечто паскудное, широкозадое. Зад почему-то красный, ошпаренный, талия – двумя пальцами обхватишь, а грудки как морковки…
Он хохотал до изнеможения, до икоты.
– Ваше величество! – Из подземного тайника торчала голова Рукина. – Ваше величество! Из Москвы князь до вашего величества прибежал.
– Какой князь?
– Не говорит. Но наши узнали – Дмитрий Тимофеевич Трубецкой.
– Трубецкой?! – Лжедмитрий свистнул. – Трубецкому мое царское величество изволит явить пресветлые очи! Гыгыкнув, полез в нору вслед за Рукиным.
Поменял в тайном закутке шатра солдатское платье на царское, вышел к Трубецкому ласковый, величавый. Стал возле трона, опершись на его высокую спинку локтем и подперев голову ладонью. Уж очень это выглядело умно.
– Сегодня полная луна, князь. Света так много, что, надеюсь, вы узнали меня.
– Государь! – пал на колени Трубецкой. – Бог тебя спас ради России.
Принялся кланяться, проворно вскакивая на ноги, падая, бухая лбом в ковер.
Лжедмитрий подошел к князю, поднял его, повел за стол, на который Рукин поставил два кубка, и, наполнив вином, отведал из обоих.
– Я не спрашиваю, почему ты здесь, князь. К государям приезжают служить. Быть тебе, Дмитрий Тимофеевич, по праву рода твоего и по уму твоему – первым боярином в царстве.
Дмитрий Тимофеевич тотчас повалился государю в ноги, и государь на этот раз не помешал, принял всю дюжину поклонов, которые истово отбил первый боярин тушинского государства.
25
Марина Юрьевна уже миновала Углич и Тверь. Таяли версты, душа обмирала от ожиданий и надежд. На первой же ночевке после Твери царица вдруг выказала полное непослушание начальнику конвоя князю Долгорукому.
У князя было всего полтысячи драгун, он желал поскорее исполнить царский наказ – выпроводить семейство Мнишков за пределы государства. Опасаться было чего. Под Тверью дозор лоб в лоб съехался с разведкой пана Валавского.
– Вы люди Долгорукого? – спросил дозорных ротмистр Сушинский.
Дозорные помалкивали, но ротмистр рассмеялся.
– Мы вам не помеха, панове! Езжайте на все четыре стороны. У нас одна забота – как бы ненароком не повстречаться с поездом царицы Марины.
Валавский, узнав, как близок он от цели, немедленно пошел в обратный путь. Воинство, бывшее с Самозванцем под Орлом и Волховом, боялось своенравной Марины. Она хоть и соломенная вдова, но царица, венчанная царица, миром помазанная. Захочет ли поддержать обман? А коли не захочет – всему предприятию конец. Князь Долгорукий не знал о сомнениях тушинцев, он боялся нападения, он торопил нарочито медлящий поезд. А поляки то возьмутся колеса у царицыной кареты менять, то у пана Мнишка лошадь на вожжу наступила, порвала. И снова остановка: у Марины Юрьевны от сметаны живот разболелся. Объявила, что не может бегать на виду у целой тысячи народу по кустам, по лесам.
Село, в котором остановились, было большое. Оно принадлежало двум братьям. Один ряд домов Ждану, другой – Втору.
Марина Юрьевна выбрала дом с резьбой, дом младшего брата, Втора. Старший, Ждан, обиделся и выказал себя ужасным противником поляков, выпустил из псарни две сотни свирепых собак. Сразу же появились покусанные, свои и чужие. Пришлось по избам сидеть, а на одну избу с трубой три избы топятся по-черному. Кругом сажа, от детей теснота, от скотины вонь, мухи на стенах слоями. Поляки возроптали, но от царицы последовало строгое указание – терпеть и противиться движению.
С Мариной Юрьевной был только один посол короля – Николай Олесницкий. Он, как и Марина, желал быть захваченным тушинцами. Другой посол, Александр Гонсевский, наоборот, стремился поскорее покинуть Московию. Он сразу отделился от поезда и с небольшим отрядом отправился через Переславль-Залесский, кружной, но более спокойной дорогой на Велиж. Он-то и поцеловал вскоре порог дома своего.
…Вечером невежливый князь Долгорукий явился к Юрию Мнишку и предупредил: если поутру Марина Юрьевна не будет готова к походу, драгунам приказано посадить ее в карету силой.
Марина Юрьевна, услышав этакое, только глаза сощурила.
Оставшись наедине с Барбарой Казановской, попросила купить у местной крестьянки, умеющей держать язык на замке… крупную, хорошо бы с полногтя, – вошь.
И такая купля состоялась. За алтын.
Едва рассвело, как Марина Юрьевна явилась в дом Ждана, где стоял князь Долгорукий, и предъявила ему жирную, длинную, рыже-серую вошь.
– До чего вы довели свою государыню! – кричала она князю в лицо. – Баню! Немедленно прикажите истопить баню!
Спросонок князь оторопел, да и вшей подобных сроду не видывал. Затопили все бани, какие были в селе. Где мытье, там и стирка. Мокрое белье высушить надо. Пришлось остаться еще на одну ночь.
