Валавский вернулся в Тушино ни с чем, но Вор, не получая от канцлера вестей, 10 августа отправил за Мариной еще один отряд под командой Зборовского. Зборовский пришел в Тушино позже многих, а потому и спешил заслужить царские милости верной службой. Со своей тысячью и с хоругвью Стадницкого он за два дня проделал путь, на который Валавскому недели не хватило.
16 августа стало днем, какой Марина Юрьевна просила у Бога в молитвах. Они уже покидали Бельский уезд. Дорога шла из лесу, с горы, в зеленые луга. И на этом лугу паслись кони польской конницы.
Долгорукий приказал растянувшемуся поезду поворачивать, но польские гусары в мгновение ока оседлали коней, построились, поскакали, готовые вступить в бой.
Князь Долгорукий приказал драгунам пальнуть и отступил в лес, из леса вышли – пол-отряда как не бывало. Разбежались. Перекрестился князь. Слава богу, не ввязался в драку.
26
Марина Юрьевна, распустив волосы по плечам, стояла возле кареты, ожидая скачущих к ней всадников.
Их милость пан Юрий Мнишек был далеко от дочери, в голове поезда. Боясь упустить историческую встречу, ясновельможный пан припустил рысью, чтобы, напыжась, быть возле царицы-дочери.
– Вы свободны, императрица! – Александр Зборовский спрыгнул с коня и опустился перед Мариной на колено. Марина Юрьевна царственно улыбнулась и дала рыцарю руку для поцелуя.
Громадный поезд, позабыв о рассохшихся скрипучих колесах, о том, что кони не кормлены, упряжь ненадежна, весело покатил в зеленые луга, но уже не к границе, прочь с Русской земли, а к ее сердцу, к Москве.
Соловьи мои, соловьи!
Что делают с миром ваши трели!
Ладно я, влюбленная дурочка,
Не могу заснуть ночь напролет,
Но реки не спят, цветы не закрываются.
Марина Юрьевна пела песенку за песенкой, лицо у нее пылало.
– Боже мой, Барбара! – говорила она Казановской. – Неужели через день, через два он стиснет меня, как удав серну? Неужели я снова задохнусь, умру и воскресну? О целитель моей печали, отчего я не ласточка, я бы уже пала к твоим ногам.
Казановская украдкой отирала краешки глаз: ее милая государыня и впрямь была как ласточка.
На короткой остановке, когда поили лошадей из реки, Марина Юрьевна собирала на лугу цветы.
Пан Кохановский, воин, юный летами, но уже отличившийся в Гузовской битве, в которой он сражался на стороне короля, глядя на императрицу, пылал возмущением:
– Я ехал в Россию постоять за справедливость, но оказался в стане отвратительных лжецов. Ладно бы казаки, которым все равно, кого грабить, но лгут шляхтичи, которые «узнали» в мерзком самозванце истинного Дмитрия. Невыносимо смотреть, как радуется напоказ царица Марина!
– Тебе-то что?! – урезонивал Кохановского седоусый пан Крыж. – Печься о чистоте душ государевых дело Бога. Я пришел сюда получить землю, повезет – так село, а очень повезет – город!
– Но как жить в городе, где все лжецы? Как владеть землей, если она рождает ложь!
– Земля хлеб рожает. Не нравятся русские крестьяне – прогони, привези своих.
– Пан Крыж, я понимаю вас, но поймите и вы меня! Как смеет царица – воплощение польской чести, шляхетской гордости – лицедействовать перед рыцарями?
– Да откуда ей знать, что Дмитрий не Тот?
– Пан Крыж, что я слышу?! Ее величество не ведает, к кому ее величество везут? Но ведь это есть бесстыдство. Бесстыдство войска.
– Кто же осмелится сказать, – усмехнулся пан Крыж. – Ее величество чересчур молода, чтобы жить разумом. Она взбрыкнет, как кобылица, а что нам делать? Убираться домой? Не затем мы здесь, чтобы добавить к нашей нищете нищету!
– Она не знает?! – простонал пан Кохановский, и лицо у него стало серым.
Лошадей напоили, поезд тронулся. Марина Юрьевна, устилая путь к любимому цветами, бросала на дорогу то колокольчик, то ромашку, то львиный зев. Известные песенки кончились, и она пела, что на ум придет:
– По цветам к любимому стремлюсь…
Пан Кохановский слышал счастье в голосе царицы, лицо его из серого стало черным. Вдруг дал он шпоры коню, поравнялся с каретой и, наклонясь, сердито прокричал Марине Юрьевне:
– Вы в радости! Вы поете песенки! Это было бы прилично, когда б нашелся истинный государь. Этот, к которому вы так стремитесь, – не Дмитрий. Иной!
Огромный хорунжий налетел сзади, повалил тяжелым конем легкую лошадку юного воина.
Марина Юрьевна так и не успела ужаснуться услышанному.
– Измена! Ложь! Оскорбили королеву! – слышались крики.
Обидчика поволокли к рощице. Поезд стал. Раздались звонкие удары топоров. Гомон, барабаны, и вдруг – пронзительный вопль вскинул в небо птиц. Клубок лошадей и людей распался, карету дернуло, поезд помчался вскачь, но Марина Юрьевна увидела, что скрывали от ее глаз. Высокий кол, вбитый в землю, а на колу – человек.
27
– Где Ян Бельчинский?! – кричала на Барбару Марина Юрьевна. – Куда вы его подевали?
Проезжая деревню Верхово, Марина Юрьевна приказала завернуть к избе попросторнее и остановилась.
Часть поезда, не ведая о том, ушла с половиной отряда Зборовского вперед. Спохватились верст через пять. Гусары настегивали коней, торопясь спасти царицу. Но спасти ее не сумела бы и стотысячная армия, а вот единственному человеку это было по силам…
– Где Ян Бельчинский? – уже с яростью спрашивала свое окружение Марина Юрьевна.
– Ваше величество! – обратился к царице Зборовский. – Перед выступлением в Россию я останавливался во Львове у моего родственника, ксендза. Ксендз рассказывал мне о пане Бельчинском, с которым провел несколько часов в беседе.
– Но почему во Львове?! – воскликнула Марина Юрьевна. – Выходит, пан Бельчинский не был у его царского…
Не договорила, опустилась на лавку, положила голову на край стола. Стол был грязен, темен. Марина Юрьевна перехватила брезгливо-испуганный взгляд Зборовского и, не отрывая головы от стола, сказала:
– Они – мои. Русские люди, говорю, – мои. Других у меня нет.
В избу, гремя шпорами, вбежал Юрий Мнишек.
– Марина, почему мы стали? Неужели свобода не вернула тебе твои вольные, твои сияющие крылья?
Не меняя позы, Марина Юрьевна сказала отцу:
– Чего торопишь? Вот положат мою голову, как я ее теперь положила, и – топором…
– Боже мой! Марина!.. Ради бога, оставьте нас наедине. Это от счастья! От кипения чувств.
Марина Юрьевна закрыла глаза, слушала, как охают половицы под ногами ее тучной челяди.
– Марина! – тихо позвал отец. – Марина, я понимаю тебя…
Он поднес руку к голове дочери, но не решился погладить. Сел на лавку.
