Князь Адам несколько легкомысленно сказал:
– Речь Посполитая развращена свободострастием до такой уже степени, что и Цезарь был бы бессилен затолкать выпавшее из кадки тесто обратно в кадку.
Вор, разглядывая рубин вина через огонь свечи, вперился в князя огромными черными глазами, таящими пропасть ума и недоступных пониманию желаний.
– Всякое множество, – сказал Вор, – ничтожно перед волей единственного. Но это должна быть воля, а не самодурство, состоящее из порывов истерического хотения. Адам Вишневецкий вздрогнул. Он, поставивший на новую куклу, вдруг почувствовал опасность: кукла имела собственные мозги. Вор понял, что, желая понравиться сенатору, обнаружил свое никому не нужное «я». Но он не стал задними лапами заметать тот образ, который мог показаться его незримым хозяевам неугодным. Попивая вино, Вор принялся перечислять законодательную деятельность Цезаря, утапливая свою мысль в шелухе знания:
– У Рима и его граждан гордыни было никак не меньше, чем у шляхты и магнатов. И, однако, Цезарь внедрил в жизнь вечного города законы, которые должны были вызвать бури, но не вызвали. Император вдвое сократил получателей бесплатного хлеба из казны. Он вывел из Рима восемьдесят тысяч неспокойных под важным общественным предлогом – заселить этими людьми заморские колонии – и в то же время издал указ, запрещая покидать страну более чем на три года. Он даровал римское гражданство всем медикам и учителям благородных искусств. А какие жесткие порядки были введены против роскоши. Ликторы могли войти в дом любого патриция и забрать запрещенные яства прямо со стола.
Вор говорил, наслаждаясь растерянным удивлением сенатора, но хотел одного. Хотел оборвать умные речи и прямо спросить: «Почему избрали меня на роль Дмитрия Иоанновича? Вы, так низко ставящие еврейский народ, не отвергли еврея на роль русского самодержца? Что это? Замысел, спешка, невозможность подыскать иного претендента на Ложь и Лжежизнь? Кто правит миром?!»
– Вы меня убедили, ваше величество, – согласился Вишневецкий, – личность стоит целого народа. Но где они – личности?
Вор загыгыкал, давясь смехом, распуская красные бесформенные губы.
– Вы спрашиваете где? А каково прийти в такое огромное государство, как Россия, и сесть на трон?! Все потерять и прийти снова?!
Через свечу, через рубин вина – на князя обрушилась тьма высасывающего душу взгляда.
Вишневецкий, которому тоже было что спросить, свой вопрос задал:
– Сплетничают, будто вы, ваше величество, владеете тайной кабалы и всегда знаете, что будет завтра.
– О Господи! – искренне удивился Вор. – Устами сплетников мед бы пить. Я думаю, что даже дьяволу неведомо, какое именно событие потрясет мир завтра на восходе или на закате солнца. Угадать чью-то судьбу возможно, но судьбу всех нас? Завтра складывается из всех судеб, из всех дуновений всех ветров, из всех токов вод под землею и крови в жилах…
Вор допил вино и снова наполнил кубок.
– Признаюсь, вчера я составил пирамиду на Шуйского и получил фразу темную, не поддающуюся разгадке: «Крушение, облаченное в черную ризу, гордо поднимет голову перед сонмом чуждого величия и обретет царство покоя и вечность».
– Что это за пирамида? – Глаза сенатора загорелись, как у любопытного мальчика.
– Я задаю моему оракулу вопрос в виде пирамиды, столбцов, ключей, далее производя сложение и вычитание и переводя числа в буквы, которые слагаются в слова… Если будет охота, я покажу вашей милости, как это делается… Давайте выпьем.
Нежность вина была коварна. Хмель ударил в головы, и Вишневецкий вдруг позавидовал солдатам.
– Когда я сегодня ехал к вам, из-под земли неслись такие визги и вздохи, что мне почудилось: земля поднимается и опускается. Военный лагерь все более превращается в лагерь наслаждений.
– Я это приветствую, – ухмыльнулся Вор. – Пусть русские дуры народят умных поляков… Вот только не знаю, как самому поступить. Пан Мнишек вытребовал договор о неприкосновенности дочери. Но ведь это неразумно. Наследник примирит самых непримиримых.
– Ваше величество, неужто вы подчинитесь насильственно взятому с вас обещанию, которое опасно не только для будущего вашего государства, но и для нестойкого нынешнего дня? Иные слухи взрываются сильнее, чем порох. Вор выпил бокал, изобразил смятение, перешедшее в покорность.
– Ваша милость, вы настаиваете, чтобы я пошел к Марине?
– Я настаиваю! – сдвинул брови Вишневецкий.
– Тогда выпьем.
И они еще выпили.
– Нет ли у вашего величества маленького гарема? – спросил князь.
– Для моего конюшего есть.
– Для кого, ваше величество?
– Я обнаружил вдруг, что высшая дворцовая должность – конюшего – вакантна. Будьте моим конюшим. И вот вам тысяча золотых.
Вор встал, открыл ларец с золотом.
– Тут как раз тысяча. Это ваше.
– Господи, благодарю тебя! Благодарю вас, ваше величество! – Адам Вишневецкий встал перед государем на колено. – И простите меня, но я просто умоляю вас пойти к царице и сделать наследника! Нам очень нужен наследник! У Шуйского наследника нет, а у нас будет!
Вор поднял с колен своего конюшего, обнял, поцеловал, усадил за стол.
– Я подчиняюсь гласу разума, – говорил он, водя пальцем в блюде с икрой. – Мне действительно нужно поторопиться с наследником.
– Поторопитесь, ваше величество.
– Но сначала мы выпьем.
– Вино благоуханно! – И тут Вишневецкого осенило. – Ваше величество! Вино пахнет, как ланиты юной девы.
– И не только как ланиты, – согласился Вор и крикнул Рукина: – Это золото в ларце доставь в шатер их милости, а их милость доставь в шатер… Ваша милость, вам к русоволосым или к черноволосым?
– Я люблю чернооких, чернобровых, с волосами как лен. – Рукин, сыскать! – приказал государь и вытащил наконец палец из икры, разглядывая икринки. – Тоже наследники, и я съем их, аки Крон.
И захохотал.
Марина Юрьевна открыла глаза. Вор стоял возле ее кровати, снимая штаны.
– Тихо! Пффы! – сказал он, губами отфыркивая бешеный взгляд красавицы. – Нам приказано.
И навалился, громадный и такой отвратительный, что не было силы ни кричать, ни биться телом.
Он утолил страсть быстро и, обессилев, лежал на ней, и капли пота скатывались с его лба ей на лицо. Отлежался, перевалился на бок, скинул через голову рубаху, догадался снять сапоги, стянул штаны с ног.
– А вот теперь я тебе покажу, кто истинный, – сказал он, и его пальцы, как щупальца осьминога, ужасая и нежа, прошли по ее телу, и тело ответило истерическим трепетом, и он снова насиловал, и Марина Юрьевна обливалась слезами, не умея пресечь своего соленого потока ни мыслью, ни чувством, ни бесчувствием. Все это было скотство, но сладчайшее.
