– Сохранив верность царю Шуйскому, мы спасем себя от плена и позора! Сохраним себя в чистоте перед Родиной, перед Богом!
Слова были крепкие, но ввалился на площадь с ватагою сапожников голова их сапожного племени, пьяная рожа Минька Шилов, орал матюги бессмысленные. Одно было понятно, и то была правда.
– Вам, попам, какую бы задницу ни лизать, лишь бы задница была! – орал Минька. – Годунов всю Россию-матушку голодом уморил, а вы ему – аллилуйя! Нет вам веры! И поставили сапожники на помост своего приходского попа Сеньку, и целовали крест Дмитрию Иоанновичу, и весь город оставил архиепископа и перешел на сторону крикливых.
Ворота славного древнего Суздаля отворились перед тушинским воеводой, и Федор Плещеев под колокола был встречен крестным ходом, хлебом-солью.
Безумная радость перемены затмила разум суздальцев. Без боя, без крови, в единочасье верный царю и России, исконная столица русская – город Владимир переметнулся на сторону шатрового царя. К Владимиру подошел с небольшим отрядом перелет, чашник царя Шуйского, а ныне воевода Вора Мирон Андреевич Вельяминов-Зернов.
Войска во Владимире было много, запасов много, народ прямодушен, но так случилось, что в городе стоял с сильным отрядом окольничий Иван Иванович Годунов.
Каким ветром и откуда нанесло на Русскую землю самозванство, Иван Иванович знал, может быть, лучше самих самозванцев – царь Борис, отправляя его под Кромы, говорил с ним об этой тайной материи как на духу.
Шуйский, противоборствуя измене доверием, послал Годунова воеводствовать в Нижнем, но не в добрый для себя час. Иван Иванович, вырвавшись из Москвы, вознамерился отмстить Шуйскому за все зло, какое тот принес роду Годуновых. До Нижнего он так и не дошел, торопясь с изменой, здесь, во Владимире, первым целовал крест, присягая на верность Тушинцу. Владимирцы помешкали, но покорились. И прибыло у Вора, и убыло у Шуйского. Сел во Владимире воеводой Мирон Вельяминов.
47
Отправляясь в Тушино, Иван Иванович Годунов улучил минуту, чтоб остаться с новым воеводой с глазу на глаз.
– Я знаю, Мирон Андреевич, ты человек недвоедушный! Коли от Шуйского ушел, значит, Шуйский тебе не друг.
Лицо у Вельяминова было строгое, глаза строгие, честные, и Годунов спросил напрямик:
– Я предал Шуйского, ибо он мне враг. Но скажи, не царапает ли кошка лапой за самое сердце – ушли от глупого царя, а умный-то Вор!
– Шуйский царь без царства, – ответил Вельяминов. – Мне не Шуйский дорог, а дорого мне царство, которому я сын. Я не могу видеть, как Шуйский от своего хитрого ума развеял в прах огромную страну. Каждый город сам по себе, каждое село само по себе. И люди тоже сами по себе… Пусть Вор, да царь.
Годунов улыбнулся.
– Да поможет нам Бог, Мирон Андреевич. Ты, однако, приглядывай за панами. У них на чужое роток открыт широко и страшнее, чем у волка. Главное – не позволяй жечь деревеньки.
В тот же день Вельяминов говорил Постнику Ягодкину, который шел с отрядом пана Наливайки собрать с Владимирщины подати для тушинской казны:
– Смотри за поляками в оба глаза. Не позволяй насильства и грабежа. Будь защитником своей русской крови, не прибавляй сирот и нищих.
Был Постник Ягодкин могуч, широколиц. Глаза голубые. Волосы белые, шелковые. Внучок Илье Муромцу. У дьявола, коли он из ангелов, тоже крылья, должно быть, растут.
Миновав пригородные села и деревеньки, Постник предложил Наливайке идти на реку Судогду по монастыри. И вышли они на реку и увидели два каменных красавца: белый и красный.
– Красный – богатый мужской монастырь, – объяснил Постник казаку, – белый бедный, но женский. Выбирай. Наливайко сорвал торчащие из-под снега былинки.
– Короткая – женский, длинная – мужской. Тяни.
Постник вытянул короткую. Засмеялись атаманы, разъехались. Одна дружина по бережку, не торопясь, – монастырь – дичь безногая, – другая дружина рысью, к броду, на другую сторону реки.
Коршуном, черной молнией ударил на монастырь Постник Ягодкин. К обеденной трапезе пожаловал, появившись вдруг, без шума, без спроса.
– Вас все рыбкой потчуют, сестрицы? Плотвичками да ершиками? – Постник рукой влез в горшок с ухою и выкинул на стол жалкую рыбешку. – Ребята, несите на стол все, что водится в погребе матушки игуменьи. Ее, госпожу, тоже тащите сюда. Зачем отдельно кушает? Такая же Христова невеста.
Игуменья, на ее беду, оказалась княжеского рода, и лет ей было очень немного – за двадцать.
– Сама осетром потчуешься, а сестрицам – на тебе, Боже, что мне негоже? – спросил игуменью Ягодкин. – И винцо пьешь сладкое. А ну-ка, сестры, отведайте господской радости.
Дружинники сначала сами хлебали вино, потом разносили чаши монахиням, упрямым вливая в рот насильно.
– Хочу отведать от тела игуменьи, небось сладкое от ее сладкой еды. И от тела простой инокини: не горчит ли от черной корочки?
Старые монашенки зарыдали, завопили, игуменья же осенила себя крестным знамением и Постника перекрестила, когда тот подходил к ней, засучивая рукава.
– Ставьте, которая помоложе! – приказал Постник подручным, а когда самую юную, востроглазую инокиню вывели и поставили рядом с игуменьей, подмигнул братве: – Глядите, как баб надо раздевать.
Единым движением оставил игуменью в чем мать родила. Хвать инокиню – и та такая же лебедь белая.
– А у этой-то, – обрадовались тушинцы, – и тело белее, и титьки толще.
– Ставь их всех, ребята! – махнул рукою Постник.
– Да вы хоть из церкви выйдите! – крикнула старая, никому не нужная черница. – На вас Бог смотрит, Богородица!
Где уж там советы слушать! Пьяная орава задирала монахиням рясы, насиловала скотским образом, а кто, скинув со стола посуду, на столе. Потом опять все пили, и снова насиловали, и опять пили, и горланили дикие песни. Тыча саблями в тела юных послушниц, заставляли плясать голышом, сами раздевались догола.
– Отвезем-ка подарочек Наливайке! – вдруг сообразил Ягодкин и погнал самых юных монахинь, прихватив игуменью, на переправу.
Казаки подарочку обрадовались, потащили послушниц с инокинями по кельям. А Ягодкин как сбесился.
– Сейчас я покажу, какая она, Русь, праведница! Сейчас покажу.
Монахов напоили до безобразия, разорили земляную яму, достали из затвора схимника, тоже напоили. Силой, все силой. Собрали опять монашек и устроили в храме срамное служение. Монахи, поставленные на оба клироса, горланили похабные песни, монашенки плясали перед алтарем. К ним в хоровод толкнули нагого затворника. А юницу, которую растелешили вместе с игуменьей, вырядили в священнические ризы и приказали стоять в Царских вратах и кадить.
– Слушай, тебе не страшно? – изумился Наливайко. – Я униат, но мне не по себе.
Постник только зубы скалил да рычал, как собака.
