– Эй, Пуд! – крикнула с крыльца. – Поди отдай за меня выкуп.
Пуд бегом на крыльцо, в избу, три кисета с монетами на стол и к своей Павле.
Сидели казаки, кто хмыкая, кто матерясь.
Аника принялся деньги считать. В жизни столько денег не видывал. Считал-считал, да и говорит:
– Тут не ровно сто рублей. Тут на алтын больше. Отвезу-ка я Пуду лишек. Дайте мне только телегу – верхом-то я ездить не умею – и еще саблю.
– Зачем тебе сабля, коли в седле не усидишь? – спросил Зипун-до-Пупа.
– А затем, чтоб все в Тушине знали: Аника – воин, а не какой-то там обозный.
– Так ты же из духовных.
– Нет, дайте мне саблю!
Дали ему саблю, запряг он лошадь и давай погонять.
Через полчаса вернулся, да не один. Казаки все еще из дома не выходили.
Вводит Аника-коротышка в горницу Павлу за белую руку.
– Принимайте хозяйку, – говорит.
Казаки только глаза таращат.
– Как же ты с Пудом управился? – спросил Зипундо-Пупа.
– За алтын выменял.
– Неужто он тебе, этакий, этакому такую-то уступил? – Да вот уступил, – сказал Аника да как заорет на дружка своего, на Лавра: – Вставай, старый хрен! За дело принимайся!
– За какое?
– Обвенчай нас всех с Павлой, чтоб жили мы с ней по правде.
– У тебя дома жена! И у них небось жены.
– То где-то, а наш дом теперь тут! Венчай.
– С ума ты спятил, Аника! – изумился Лавр. – Я, чай, не священник.
Казакам, однако, затея Аникина пришлась по душе.
– Венчай! – кричит Переплюй. – А то, что ты не батюшка, – не беда. Филарет у нас патриарх назывной, а ты будешь – назывной поп.
Лавр – креститься, ужасаться, а Аника на него с саблей. – Я бы сам всех окрутил, да хочу спать с Павлой как муж.
Тут и другие казаки взялись за Лавра. Сдался. Совершил мерзость. Пел молитвы, говорил священные слова, плача перед веселящейся ордой. А Павла ни полслова. Ничему не противилась. И сказал Лавр, напиваясь допьяну на свадебном пиру:
– Ты – женщина, подобна Родине моей. Тебя насилуют, тобой торгуют, а ты всех собою ублажаешь и молчишь как рыба.
И Павла, строгая, в фате, добытой из-под земли Переплюем, так сказала:
– Мужья! Этот, что сидит и плачет на свадьбе, веселию помеха. Заплатите ему за венчание, и пусть идет с Богом. А чтобы ноги несли его отсюда легко и скоро…
Тут она засмеялась, скинула с себя платье и осталась за столом – этакая.
– О Господи! – воскликнул Лавр. – И я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными. В руках твоих чаша, наполненная мерзостями и нечистотою блудодейства. Имя же твое – Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным!
Поднялась тут Павла во всю свою красоту и пошла на бедного дьякона, и тот побежал, но по знаку Павлы был остановлен.
– Заплатите ему.
Лавру сунули за пазуху деньги.
– Теперь пусть он, обличитель, поцелует меня в срам мой, а не то Аника голову ему отрубит.
Исполнил Лавр постыдную прихоть. Когда дверь за дьяконом затворилась, увидел Аника в руках своих саблю и ужаснулся: ведь рубанул бы, как Павла велела.
Поставил саблю за лавку, вышел на крыльцо.
Стояли сумерки. Обеляя серое небо, черную землю, густо падал снег. Аника напряг глаза, но так и не увидел Лавра. Снег летел прямо, косо, шел столбами, стеной.
Небо наконец рухнуло, чтоб закрыть белым ни в чем не повинную страдалицу землю, выбелить безобразных людей, чья совесть была как уголь.
Где-то в этом белом просторе потерялся Лавр. Он шел с глаз долой, желая не останавливаться, не оглядываться, покуда не кончится под ногами русская земля.
53
В Грановитой палате царь Шуйский сидел со своей Думой, которая не поредела, но обновилась почти наполовину.
Слушали патриарха Гермогена.
– Мне отовсюду говорят, чтобы я осудил и проклял митрополита Филарета за его самозванство. Вот и здесь, в Думе, подали мне сегодня грамоту высокопреосвященного Филарета, которая подписана: «Митрополит ростовский и ярославский, нареченный патриарх Московский и всея Руси».
Борода патриарха уже потеряла цвет и почти вся была серебряная, но черные глаза его не утратили ни света, ни блеска. Он поставил свой пастырский посох перед собой, и рука его, ладная, сильная, покоилась на посохе с державной уверенностью.
– Нет! – сказал Гермоген. – Я не стану проклинать Филарета, ибо он – в плену. Не перелетел, как иные, с гнезда на гнездо, а пленен. «Не судите и не будете судимы, – заповедал нам Иисус Христос. – Не осуждайте и не будете осуждены; прощайте и прощены будете». Что же мы забываем божественный урок, как только нам представляется истинная возможность исполнить заповедь?
Гермоген поклонился Шуйскому.
– Прости, государь. Я, недостойный, не раз согрешил перед тобою, желая, чтобы ты взялся за кнут, когда ты уповал на слово, чтобы ты призвал палача, когда ты взывал к совести. Я и теперь хотел бы, чтоб ты, царь, взял метлу и подмел Тушино. Однако ты ведаешь нечто иное, чем мы, государственные слепцы. Ты терпишь, и вся Москва и вся Россия принуждены ждать и терпеть. Но, может, довольно с нас смиренности? Молю тебя! Вызволи из плена владыку Филарета! Вызволи всех заблудших, спаси от соблазна сомневающихся.
Все смотрели на Шуйского. Царь был бледен, но лицом и глазами смел как никогда.
– Можно ли вылечить расслабленного кнутом? Измена – это болезнь. Ее можно загнать вовнутрь страхом, но страх – не лекарство. Как человек бывает болен, но вновь обретает здоровье, так и царство. Сегодня оно немощно, а завтра будет на ногах, радуясь труду и празднуя праздники.
– Государь, надо спасать Троице-Сергиев монастырь! – сказал князь Михаил Воротынский.
– Надо, – согласился Василий Иванович и поглядел на патриарха. – Молитесь, святые отцы, молитесь! Из Москвы нам послать к Троице большого войска нельзя, а послать малое – только потерять его. Подождем прихода князя Скопина-Шуйского. Может, ты, князь Михаил Иванович, укажешь нам иных, неведомых нам, но верных людей, иные края, где ждут не дождутся подать нам помощь, лишь бы мы попросили этой помощи?
– Государь, – смутился Воротынский, – сидя в Москве, ни своих, ни заморских доброжелателей не найдешь, но я боюсь, что твоя царская грамота в северские города, которую нам зачитали сегодня, не соберет всех вместе, но еще более разъединит. Ты, великий царь, не грозой грозишь отступникам, но тихо увещеваешь. В грамоте твоей, государь, написано: «Коли можно вам будет пройти к Москве, то идите не мешкая. А если для большого сбора захотите посаждаться в Ярославле, то об этом к нам отпишите». Скажи ты нам, государь: «Можете идти на Вора войной, а коли боитесь битыми быть, повремените». Так мы хоть и сильны будем, а тотчас усумнимся в себе.
