И погрузился в свое архипасторское созерцание и в пастырскую молитву.
Никон изнемогал от ожидания. Уже пятница, через день Вербное воскресенье, а от царя ни гонца, ни письма. Неужто Ослю водить не будут?! А не будут, что народу скажут?
Отслужил утреню в деревянной церкви Трех святителей. Монастырь пока что весь был деревянный. Съел один сухарь в общей трапезной, запивал квасом. Потом ходил смотреть, что успели за вчерашний день каменщики. Начинали строить Воскресенский собор – любо-дорого. Каменщики как пчелки трудились. А ныне на строительстве тишина: из десяти одна артель осталась.
Дело подвинулось в строительстве придела Тернового венца, да в подземной церкви Константина и Елены придел Благоразумного разбойника заканчивают.
Никон походил по огромному пространству стройки, поглядел, как мастер-каменщик, самый опытный в артели, выкладывает арку Судных ворот. К патриарху подошел десятник, пожаловался:
– Кирпича мало. Вчера привезли сорок подвод, но весь кирпич пережженный. Мы не воры, чтоб из такого кирпича стены выкладывать.
Никон мрачно покивал бородой и, ничего не сказав, поспешил в деревянную Гефсиманскую башню поглядеть сверху на Московскую дорогу, не едут ли государевы гонцы. Слуги у Тишайшего все ленивые, им своя лошадь дороже царской службы, лишний раз кнутом не огреют, не пришпорят.
Сверху было зело хорошо видно, какой он умница и молодец, святейший патриарх Никон. Холм, на котором стоял деревянный монастырь и строился каменный, был словно пуп земли.
Зима не выдала пышущему солнцем марту своих снегов. Солнце и теперь спозаранок сверкало и жгло, а снега пылали ответным белым жаром, и только на дорогах потекло. Никон даже в тени бойницы чувствовал лицом эту пещь зимы. В другое время возликовал бы душой, радуясь чуду исторжения света небесного, а ныне в сердце не было радости, ум устал от мелочного недовольства, а душа тосковала, как тоскует в клетке недавно пойманный чижик.
Никон знал о себе – не смирится, не остановится в своем противничанье всему и всем, хоть почерней луна – не остановится.
Сложил у лица ладони, медленно-медленно развел их, словно раздвинул полог бытия, ожидая нездешнего мира и света, но очутился у истоков своих. Стоял он, сирота Никита, отрок, злой мачехой гонимый, стоял, тростиночка, на холоду, на ветру и не чаял от осеннего солнца тепла. Нет сироте в избе тепла, у печи, где же его найти на юру под серыми облаками?
Но он крикнул, призывая Христа, и облака разошлись, и на его плечи просыпались ласковые золотые лучи.
И силился, силился святейший помолиться хоть в половину того, как умел молиться Никита, ничего не желая себе от Господа, но желая Господу:
– Отче наш, иже еси на небесех… да святится имя Твое, да приидет царствие Твое…
Православный человек тогда только и бывает Богу равен, когда «Отче наш» читает, ибо, не боясь сатаны, который кругом ходит, хлещет сатану святым словом, ратоборствуя за иное царство, за Божеское.
8
В субботу Никон, одетый по-дорожному, весь день просидел в келье, не прикасаясь ни к еде, ни к книгам.
Вечером к нему подослали Демьяна со сбитнем.
– Святейший, на шафране сбитень, с корицей.
Никон улыбнулся. Он сидел сгорбившись, непривычно маленький, уютный. Отведал, напился и забыл похвалить питье.
– Звезд, чаю, еще нет на небе?
– Высыпали, святейший.
– Высыпали?.. – Никон залпом допил остатки сбитня, медленно разогнулся, так разгибаются, скинув снег, вершины елей.
– Мне пора.
Демьян не осмелился спросить – куда пора?
– Пошли со мной. До моего скита проводишь. Закроюсь от всего мира, и – как хотят.
Сразу пошел из комнаты, и Демьян, бросившись следом, не успел одеться. Никон не заметил Демьяновой рьяности, а мартовский ночной мороз тропу стеклом выстлал.
Шли молча. Теперь Никон был громаден. Казалось, не человек – это будущий огромный собор явился и пошел.
По оледеневшей деревянной лестнице с монастырского холма в долину спускались долго и трудно. Никон всею тяжестью опирался на худое Демьяново плечо, но это невыносимое многопудье было монаху-иудею в великий почет, и он, пузырясь жилами от напряжения, держал и терпел.
На ровном месте Никон наконец увидел, что его провожатый даже без скуфьи.
– Ты что же не оделся?
– За тобой, святейший, поспевал.
– Успел. Теперь дрожи.
– Авось!
Никон остановился, посмотрел Демьяну в лицо:
– Совсем русским заделался?
– Я в России рожден, иной страны не ведаю.
– А желал бы русским родиться?
– Я всякую ночь ложусь спать иудеем и всякое утро пробудиться чаю русским.
– Ну и дурак.
Зашагал сердито, размашисто. Шаги огромные, пришлось бегом поспевать. На мосту через поток Кедрон Никон нежданно повернулся. Сумерки уже были черно-синие, но корочка наста упрямо держала остатки денного света, и лицо патриарха показалось Демьяну серебряным. Демьян думал, что сейчас ему объяснят, почему он дурак, но Никон указал рукой в небо и на воду:
– Здесь середина мира! Здесь Новый Иерусалим есть! Твоему, иудей, городу не древностью, но святостью ровня. Уж если и мечтать о пробужденье, так о пробужденье иудеем, но верующим в Иисуса Христа, яко Савл, ставший Павлом.
Утром, после молитвы, Никон, не поминая о празднике, разложил перед Демьяном большой лист бумаги и показал ему изображение будущего монастыря. Указывал пальцем на башни, церкви, палаты, называл их:
– Над входными воротами храм во имя «Входа в Иерусалим». Налево – Гефсиманская башня, направо – Дамасская. Между башнями белая стена. Пойдем по правой стороне. Эта башня Ефремова, дальше над прудом, куда Кедрон впадает, башня Баруха, за прудом – Иосафатова долина, а между башнями, у подножья холма, – Самарянский источник. Угловая башня Иноплеменная. Внизу, под холмом, – Силоамская купель. Стена тут прямая до Елизаветинской башни, как раз из этой башни будет лестница с холма, но не теперешняя, а широкая, каменная. Снова стена, угол, на углу башня Давидов дом. Потом башни Сионская и Гефсиманская. Мой скит вот он где – у самого Гефсиманского сада. За садом река Иордан, а за рекою гора Фавор.
Демьян решился спросить:
– Святейший, а река Истра вся будет Иорданом называться или только возле монастыря?
– Сколько будет по берегам монастырских земель, столько будет Иордана.
Демьян весь стал ушами, не только глазами, но затылком слушал, животом, носом…
– А в Воскресенском соборе будет все как в иерусалимском храме Гроба Господня?
– Не камень в камень, но ни одного придела не пропустим. Темница будет Гефсимания, приделы Разделения риз, Обретения Креста, Голгофы… – И вдруг сел, уроня руки. – Господи! Ныне свершается в Москве святотатство. Свершают его царь со священством. – Ухватил монаха за рясу, потянул к себе, глаза невидящие, слез полны. – На Ослю может садиться токмо патриарх! Токмо он, первый архиерей, – во образ Христов, иные чины – во образ апостолов. Умаление образа есть его поругание. Царь Небесный земному царю умаления не простит. Не молиться надо за такого земного царя, но клясть его, не то сам под клятвой будешь. Высшей!
