– Дозволь, государь, взять мне с собой мое старое архиерейское облачение, митру старую. Я ее делал на свои деньги. Хоруны всякие.
– Ох, святейший! Я в церковные дела не вмешиваюсь. Вы уж там сами как-нибудь поладьте. Ты царицу-то поди благослови.
Никон встал, поклонился в красный угол иконе Спаса Нерукотворного.
– Да не оставит тебя Господь, великий государь, в делах великих. Мало я тебя спрашивал. Мало ты меня спрашивал. А спросить нам было о чем. Сказано: «Что было с Иисусом Назарянином, Который был пророк, сильный в деле и слове перед Богом и всем народом; как предали Его первосвященники и начальники наши для осуждения…»
Пока Алексей Михайлович соображал, что ему сказано, Никон ушел на половину царицы. Ответить было некому.
На следующий день на подворье Воскресенского монастыря Никон устроил общую трапезу. Кормили простой народ и нищих. Подавали уху из судака и круто сваренную пшенную кашу. Никон в трапезе не участвовал, он вышел к народу, когда уже была прочитана благодарственная послеобеденная молитва.
Принесли воду и полотенца. Никон принялся омывать ноги странников и некоторых из них спрашивал:
– Простите темного. Мир с поляками, чаю, уж заключили?
– Не знаем, святейший, – отвечали одни. – Ты к государю ближе.
– Был близок, да ветром сдунуло. Так есть ли мир, скоро ли будет?
– Нет мира! Нет! – объясняли Никону странники более сведущие. – На полдень иди – война, на заход – тоже война.
– Ах ты, Господи! – посокрушался Никон. – Святая кровь христианская из-за пустяков льется. Господу Богу – слезы, врагу человека – радость.
Вечером до службы к Никону от царя приехал Дементий Башмаков. Сказал, не церемонясь:
– Государь приказал тебе за твои непристойные речи покинуть Москву.
– Я бы хоть нынче! – тотчас распалился Никон. – Только на чем ехать? Имущество мое не дают. Лошадей не дают. У меня одних карет было с дюжину – все отняли. Даже митру, где каждый камешек куплен на мои деньги еще в Новгороде, и ту отобрали. Напишу-ка я письмо государю, а ты отнеси.
И написал: «Есть на патриаршем дворе моя лошадка, которую прислал мне грузинский царь Александр, а у меня назначено было подарить ее государю моему свету, о Святом Дусе сыну, благоверному царевичу и великому князю Алексею Алексеевичу. Изволь, милостивый государь, ту лошадку взять, а там даром изволочится. Да есть, государь, на патриаршем дворе мои же каретишки худенькие. Вели, великий государь, их выдать мне, хотя бы из двух один возишко сделать для дороги».
Письмо Башмаков взял, но ответа не было, а был новый строгий указ – покинуть Москву.
И тогда на срам царю поехал патриарх через всю Москву, в мантии, в клобуке, на крестьянской телеге, в соломе. Ехал в Иверский монастырь, чтобы оттуда отправиться на остров Кий.
15
Бревна, как телега на каменной дороге, затряслись, застучали, ударяясь о близкое дно, да и срослись со скалою в единое, в немыслимо тяжкое. Люди, нацеленные на лямки, как попавшиеся на уду рыбы, повалились на берегу без сил, без воли, без жизни, разве что дыша.
Стволы в три обхвата, плот широкий, двойной, Шилка-река в этих местах мелкая, каменистая. Аввакум лежал, ткнувшись лицом в землю, и земля, устланная ползучей травой, щадила его лицо. А сатана уже на спине сидит, в левое ухо дышит: «Помереть бы, да и мукам конец!» Но помереть всласть не давал гнус. Отирая ладонью открывшуюся шею, Аввакум поднялся на колени, перекрестился. Поглядел на повалившихся товарищей своих: на Ивашку Сватеныша, на Климку Шамандрухина, на Якова, по прозвищу Красноярский, на Степку Подхолюгу, на Харпегу. Каждый лошадь на себе унесет, да кедр не лошадь. Живой, сырой, только что срубленный – железа тяжелее.
– Может, бревна пошевелить? – предложил, поднимаясь, Сватеныш.
Сам же взял слегу, принялся тыркать в стволы и под стволы – не шелохнулись.
– Воды мало, – сказал Яков. – Сюда бы батюшку Енисея.
– Болтай! – озлился черный как смоль Харпега. – Щей бы да хлеба кус. На нашем месте лошади давно бы попередохли.
Климка Шамандрухин уже устраивал костер, а Харпега снял с плота артельный котел.
– Чего варить будем, вербу али сосну? – спросил он товарищей.
– Вербу с сосной. Чебрецом вроде пахнет, – искал в траве Сватеныш. – Рыбки бы наловить! Проклятый Пашков!
Яков, самый удачливый рыбак, уже закидывал удочку, тараща на реку глаза.
– Господи! Пошли хоть малявочку!
Пока рыба искала да никак не могла найти крючок, Харпега обдирал кору с вербы, Аввакум – с сосны, нежную, нижнюю, ту, что напитана соком и смолкой. Сватеныш нашел-таки и нащипал пригоршню чебреца. Кинул в воду.
– Господи! Хоть бы кишочков каких!
– Подхолюга, чего сидишь, тащи хворосту! – закричал Харпега на задремавшего товарища. – Налетят сычи, кипятку не похлебаем.
– Поймал! Братцы, рыба! – С реки бежал радостный Яков, рыбешка ему попалась с половину ладони, да все ведь мясо. Хоть запахом брюхо обманет.
– Еще лови!
– Матюшка Зырян со своими идет.
– Не дадут отвара нахлебаться! – застонал Харпега, черпая берестяным ковшиком желто-зеленую жижу. – Хлебайте, братцы.
Но еще раньше борзых Пашкова подошли другие казаки-бурлаки, глядели на плот, вслух думали, что делать.
– Может, речку подпрудить?
– Для одного плота подпрудишь, а для другого опять запружай?
– Пусть воевода лошадей дает.
– Казаки, хлебово черпай! – торопил Харпега, и не зря.
Зырян, хлопая коротким толстым кнутом о голенище сапога, стоял на каменном лбу.
– Чего сбежались? Работать!
– Иди и поработай! – яростно заорал в ответ Сватеныш. – Нажрал шею, а мы с голоду падаем. Сил нет с места плот стронуть.
Зырян на грубость внимания не обратил.
– А ну-ка, все впрягайся!
Казаки послушно ухватились за лямки, поднатужились, пораскачивались, рванули, и ногами в землю, в землю, и головами к земле. Плот с места не стронулся.
– Погодите! – крикнул Аввакум. – Прежде всякого дела надо Богу помолиться. Господи! Помоги нам, грешным! Господи! Слава Тебе! Господи, помилуй!
Перекрестились, налегли, первый плот поехал-поехал и перешел каменную мель, но привязанный к первому второй плот встал. Казаки снова все попадали без сил, и мало кто из них слышал, какие слова орал, беснуясь, Матюшка Зырян.
– Надо плоты раскатать по бревну, – задыхаясь, выталкивал из себя слова Харпега.
Зырян убрался, жди самого Афанасия Филипповича. Волка. Прибежит, перегрызет глотки одному-другому… Но страха не было. Хлебали ушицу из единой рыбки.
