Полусотня охраны скакала впереди, но вот пятидесятник Прон поотстал и наметом скачет сбоку санок, словно бы для того, чтобы обозреть, нет ли какой опасности позади. Коли воевода не велит прикрывать его милость сзади, то с такой ревизией должен смириться. Василий Борисович, однако, понимает, отчего это Прон вспомнил о тылах.
– В первом же большом селе – привал!
Село оказалось за бугром, а в нем – три харчевни. Василий Борисович остановился в той, что была ближе к Москве. Подметая собольей шубой земляной пол, прошел к иконам, перекрестился. Скинул шубу, сел за стол.
– У нас щи да каша да вино! – пролепетал перепуганный хозяин.
– Неси кашу, – позволил боярин.
Пшенная, золотая, с коричневой корочкой по краям горшка, каша на вид была такая вкусная, такая теплая, что Василий Борисович передумал:
– Подавай-ка сначала щи, а к щам чару.
Щи у хозяина оказались красные от свеклы, перченые, мясо в меру разваренное, капуста хрусткая, только-только схваченная кипятком. Даже морковь в щах была вкусной, поджаренная на сковороде и уж потом только опущенная в щи.
– Ты из малороссов? – спросил Василий Борисович хозяина.
– Ни! Я – кацап.
– Русский, что ли?
– Русский.
– Твое варево не хуже, чем у малороссов.
– Да у нас все так варят. Еда – третья радость. Невкусно варить – только Бога гневить.
Василий Борисович удивился:
– А какие еще две радости?
– Вторая радость – дети, первая – жизнь.
– Сам придумал или кто надоумил? – спросил Василий Борисович, вычерпывая последнюю ложку из деревянной, расписанной золотыми цветами миски.
– Не знаю, боярин… То – дело всем известное.
– Я бы тебя поваром к себе взял. Давай кашу.
А каши-то, золотой, с коричневой корочкой по краям горшка, так ведь и не удалось отведать.
Сапоги в сенях бух-бух-бух, дверь – грох! И вот он гонец – щеки морозом надранные.
– Боярин, тебе письмо от великого государя!
Василий Борисович отложил ложку, отер губы, принял письмо, целуя в край и в печать.
Развернул – в глазах потемнело. Указ царя требовал, не медля ни малый час, воротиться в Киев, изготовиться к приходу поляков и татар.
Полетел «белый лебедь» по белому снегу вспять. Снова глядел боярин на убегающую дорогу, но то был иной бег и лет, родная земля охватывала окоемом небесным людей, лошадей, дорогу, лес и не желала отпустить. В сумерках же Василию Борисовичу казалось, что его санки на бесконечной этой дороге похожи на огонь, который загораживают ладонью от дуновений, а может быть, от необъятности мрака. Что-то вещее было в его езде, в этом прерванном на полпути лёте, словно подбили на самом на верху и стрела, угодившая в крыло, – черная.
В каком-то городишке Василия Борисовича нагнал еще один царский гонец. Царь сообщал воеводе, что на Украину вторглись отряды коронного гетмана Станислава Потоцкого, коронного обозного Андрея Потоцкого, коронного писаря Яна Сапеги да тысячи казаков Ивана Выговского. Всего у поляков восемнадцать тысяч солдат, одиннадцать пушек, и еще татары на подмогу поспешают. Польские региментари осадили Могилев, жгут села под Уманью, под Браславлем.
Шереметева разбирала досада: в этом донесении от царя он видел для себя укоризну. Не он, киевский воевода, уведомил Москву об угрозе, а его уведомили из-за тридевяти земель.
Вдруг еще гонец, третий, опять от царя, с письмом, начертанным государевой собственной рукой:
«По изволению Божию посылаем тебе, боярину нашему и воеводе, супругу твою, Прасковью Васильевну, для того, что вас Бог сочетал, а человек да не разлучает. И когда было время, что жить без жены, и то время миновалось, а ныне прииде время, что тебе, боярину нашему и воеводе, жить со своею женою вместе, в любви и в радости, а не в печали».
Письмо привез дьяк Тайного приказа Томила Перфильев. К письму с нежданной радостью о присылке супруги у дьяка тайных дел был для Василия Борисовича еще и устный наитайнейший указ.
– Великий государь велел сказать тебе, боярину и воеводе, чтобы ты собрал большое войско и шел бы на поляков бесстрашно. – Томила Перфильев от важности и тайности сообщения даже глаза на Шереметева не поднимал. – Великий государь Алексей Михайлович сие сам удумал, без боярского приговора, чтоб никто из врагов нечаянно не проведал. Нужно дойти до самой Варшавы, а то и Кракова, а если Бог того не даст, хотя бы и до Львова. И там тебе подписать вечный мир с королем. Побить польское войско должен ты, воевода, крепко и страшно, чтоб поляки сами просили положить конец войне.
– Легко сказать – до Кракова дойти! – изумился Шереметев чрезмерной смелости царского плана. – Поляки хана на меня спустят, ногайских мурз.
– Про то у великого государя думано! – не скрывая неудовольствия, строго сказал дьяк тайных дел. – Тебе на помощь царь вышлет большое войско князя Щербатого. О крымских делах будут промышлять донские казаки и большая орда калмыков. Калмыки сами пошли под руку великого государя и готовы служить верно.
Шереметев охватил мыслью то, что предстояло ему свершить, и древнее дородство проступило на лице его, сгоняя хандру и раздражение. Царь желал от него дел великих и воистину страшных: быть покорителем Речи Посполитой! Кровь в жилах обновилась за единое мгновение и взыграла, как у застоявшегося коня. Капризный вельможа на глазах дьяка тайных дел обернулся воином белого царя.
– Мечом добудь великому государю вечный мир! – Томила Перфильев сказал это негромко и, помолчав, добавил: – Великий государь за сию службу пожалует тебя, боярина и воеводу, милостями царскими, неизреченными, о которых ты и помыслить не умеешь. – Еще помолчал и закончил с улыбкой: – Царь Алексей Михайлович обо всех нас помнит: к Барятинскому и к Чаадаеву супруги тоже отправлены.
20
Большая, победоносная война ради мира еще только приготовлялась, а пока о мире хлопотали думные люди.
Посол великого государя лифляндский наместник Ордин-Нащокин съехался в деревне Пегистикиль с комендантом Ревеля Бент-Горном. Для переговоров арендовали крестьянский дом, но это был дом, не изба. Горница с дубовым столом для семейства душ на двадцать. Печь, со стороны горницы белая, нарядная, со стороны очага – кирпичная пещера, с котлом на цепях, с прямою трубой, через которую было видно небо. Уж что в таких котлах варят? Сыр, купальские травы, а может, саму человечину?
Послы сверили свои грамоты и сразу же, без обычных проволочек, приступили к делу. Бент-Горн сообщил: Карл X, король Швеции, желает не перемирия, но мира, вечного, прочного, дружеского. Такой мир был обеспечен Столбовским договором, и от добра добра не ищут. Надо возобновить Столбовский договор.
Афанасий Лаврентьевич выходил из себя раз в пять лет, и не перед чужеземными послами показывать гневливость, но тут не сдержался.
