«Учинилось нам ведомо, что сын твой попущением Божиим, а своим безумством объявился в Гданьске, а тебе, отцу своему, лютую печаль учинил, и тоя ради печали, приключившейся тебе от самого сатаны, и мню, что и от всех сил бесовских, изшедшу сему злому вихру и смятоша воздух аерный, и разлучиша и отторгнуша напрасно сего доброго агна яростным и смрадным своим дуновением от тебе, отца и пастыря своего».
Алексей Михайлович прикрыл глаза, вызывая в себе образ Воина. Вспомнил! Сей красивый молодец, когда был в этой комнате, порывался что-то сказать, а выслушать его было недосуг. Поспешил рассердить себя:
«Это если каждый, кого царь не выслушал, кинется бежать к ворогам, быть ли правде? Быть ли земле Русской? Бежал молодец ради польских бесстыдных съездов, где дев, как на базар, свозят, ради того, чтоб у короля на глазах быть».
– Моих глаз ему мало!
И ни к селу ни к городу подумал о ненаглядной Марии Ильиничне: не за глаза брал, а поглядев в ее глазки, на губки ее розовые, на бровки шелковые, на щечки белые. Нахмурился. Как бы там ни было, а дело совершилось ахти плачевное.
«И мы, великий государь, и сами по тебе, верном своем рабе, поскорбели приключившейся ради на тя сея горькие болезни и злого оружия, прошедшего душу и тело твое…»
Жалко было Афанасия Лаврентьевича! Ему, служаке честнейшему, измена сына много хуже смерти.
«Ей, велика скорбь и туга воистинно! Еще же скорбим и о сожительнице твоей… приемшую горькую полынь тую в утробе своей, и зело оскорбляемся двойного и неутешного ее плача: первого ее плача не имущи тебя Богом данного и истинна супруга своего пред очима своими всегда. Второго плача ее о восхищении и разлучении от лютого и яростного зверя единоутробного птенца своего, напрасно отторгнутого от утробы ее. О злое сие насилие от темного зверя попущением Божиим, а ваших грех ради! Воистинно зело велик и неутешен плач, кроме Божия надеяния, обоим вам, супругу с супружницею, лишившихся такого наследника и единоутробного от недр своих, еще же утешителя и водителя старости и угодителя честной вашей седине и по отшествии вашем в вечные благие памятотворителя доброго».
Алексей Михайлович перечитал написанное.
– Боже, как чувствительно! – отирал он навернувшиеся нежданные слезы. – Не отпущу я тебя со службы, добрая ты душа, Афанасий Лаврентьевич! Дважды врагов моих не порадую.
«Бьешь нам челом, чтоб тебя переменить: и ты от которого обычая такое челобитие предлагаешь? Мне, что от безмерные печали. Обесчестен ли бысть? Но к славе, яже ради терпения на небесах лежащей, взирай. Отщетен ли бысть? Но взирай богатство небесное и сокровище, еже скрыл еси себе ради благих дел. Отпал ли еси отечества? Но имаши отечество на небесах – Иеросалим. Чадо ли отложил еси? Но ангелы имаши, с ними же ликоствуеши у престола Божия и возвеселишися вечным веселием. Не люто бо есть пасти, люто бо есть падши не востати: так и тебе подобает от падения своего перед Богом, что до конца впал в печаль, востати борзо и стати крепко, и уповати, и дерзати и на Его приключившееся действо крепко и на свою безмерную печаль дерзостно, безо всякого сомнительства. Воистинно Бог с тобою есть и будет во веки и на веки. Сию печаль той да обратит вам в радость и утешит вас вскоре».
И опять осердился на Милославского:
– Прибежал с цидулкой! Будто честному человеку бесчестье его родни простить нельзя? Все можно простить! Господь Бог сколько раз евреев прощал, а уж творили непотребства и кощунства премерзостные, напрямую сатане поклонялись!
«А что будто и впрямь сын твой изменил, – писал Алексей Михайлович, вырисовывая каждую буковку, чтоб поспешностью, нечаянным словом не испортить всего послания, – и мы, великий государь, его измену поставили ни во что…»
– Ни во что, Илья Данилович! Ни во что, дурак Хованский!
«…И конечно ведаем, что кроме твоея воли сотворил и тебе злую печаль, а себе вечное поползновение учинил. И будет тебе, верному рабу Христову и нашему, сына твоего дурость ставить в ведомство и в соглашение твое ему. И он, простец, и у нас, великого государя, тайно был, и не по одно время и о многих делах с ним к тебе приказывали, а такова просто умышленного яда под языком его не ведали. А тому мы, великий государь, не подивляемся, что сын твой сплутал: знатно то, что с малодушия то учинил. Он человек молодой, хощет создания владычня и творения руку его видеть на сем свете, якоже и птице летает семо и овамо и, полетав довольно, паки ко гнезду своему прилетает: так и сын ваш вспомянет гнездо свое телесное, наипаче же душевное привязание от Святого Духа во святой купели, и к вам вскоре возвратится».
Алексей Михайлович поднял глаза на икону Спаса, перекрестился.
– Господи, так ли царю подобает поступать? Вернется из бегов сей сукин сын – не накажу. Хулы, гнева ни себе не позволю, ни воеводе, ни дьяку. Добрая учеба – крепче тюрьмы. Пусть поужасается перед тою добротою нашей и Твоей, Господи!
Заканчивал послание размышлением:
«И тебе, верному рабу Божию и нашему, государеву, видя к себе Божию милость и нашу государскую отеческую премногую милость, и, отложа тое печаль, Божие и наше государево дело совершать, смотря по тамошнему делу; а нашего государского не токмо гневу на тебя к ведомости плутости сына твоего, и слова нет. А мира сего тленного и вихров, исходящих от злых человек, не перенять, потому что во всем свете рассеяни быша, точию бо человеку душою пред Богом не погрешишь, а вихри злые, от человек нашедшие, кроме воли Божией что могут учинити? Упование нам Бог, а прибежище наше Христос, а покровитель нам есть Дух Святый».
Написавши послание, государь кликнул из Тайной своей канцелярии умницу Юрия Никифорова.
– Отвезешь мое письмо думному дворянину Ордину-Нащокину. Говори утешительно, ласково, но с лица Афанасия Лаврентьевича глаз не своди, береги его. А распознать тебе вот что надобно: каков он к сыну? Пусть всячески промышляет, дает пять и шесть тысяч и все десять, лишь бы поймать Воина и привести. А ежели нельзя его поймать, пусть Афанасий через надежных тайных людей изведет его там до смерти. – Перекрестился, посмотрел на Никифорова отсутствующим взглядом. – О небытии на белом свете сына говорить Афанасию не прежде, как выслушавши отца. А в конце скажешь: «Тебе, думному дворянину, больше этой беды вперед уже не будет, больше этой беды на свете не бывает. Уповай на всемилостивого Бога, на государские праведные щедроты и на свою нелицемерную правду, службу и раденье великому государю. Да помилует нас всех Бог!»
Встречал Никифорова Ордин-Нащокин будто каменный, но как прочитал царское письмо – расплакался.
Сказал подьячему Тайного приказа, будто на исповеди:
– Печали у меня о сыне нет. Не жаль мне Воина Афанасьевича. Жаль дела. О поимке сына промышлять да еще за него давать – больно чести много! За неправду он сам собой пропадет, сгинет, убит будет судом Божиим.
От посольского же дела Афанасий Лаврентьевич настойчиво просил у государя отставки.
«Бьет челом бедный и беззаступный холоп твой Афонька Нащокин. Моя службишка Богу и тебе, великому государю, известна. За твое государево дело, не страшась никого, я со многими остудился, и за то на меня на Москве от твоих думных людей доклады с посяганьем и из городов отписки со многими неправдами, и тем разрушаются твои, государевы дела, которые указано мне в Лифляндии делать… Службишка моя до конца всеми ненавидима. Милосердный государь, вели меня от посольства шведского отставить, чтоб тебе от многих людей докуки не было, чтоб не было злых переговоров и разрушения твоему делу из ненависти ко мне… – И после обычных своих подобных сетований переходил к советам на будущее. – С польским королем надобно мириться в меру, чтобы поляки не искали потом первого случая отомстить. Взять Полоцк да Витебск! А если заупрямятся, то и этих городов не надобно: прибыли от них никакой нет, а убытки большие. Надобно будет беспрестанно помогать всякою казною да держать в них войско. – В дружбе с Польшей видел Афанасий Лаврентьевич вечный мир, а прибыль чаял от морской торговли. На том и настаивал. – Другое дело Лифляндская земля: от нее русским городам Новгороду и Пскову великая помощь будет хлебом. А из Полоцка и Витебска Двиною-рекою которые товары будут ходить, и с них пошлина в лифляндских городах будет большая, жалованными грамотами и льготами отговариваться не станут. А если с польским королем мир заключен будет ему обидный, то он крепок не будет, потому что Польша и Литва не за морем, причин к войне сорок найдется».
