Никон всякую весть, доходящую из Москвы, выслушивал сам. Вот и оказались в патриаршей палате Савва и монах Авда, едва только ступили на берег острова Кия. Впрочем, сначала их накормили. Щи были монастырские, постные, но пироги с рыбой, с грибами. Вместо кваса пивом попотчевали.
Никон ждал их в гостевой комнате. Ряса монашеская, простая, а клобук белый с херувимами.
Сидел за столом за книгами приходов и расходов. Крестному монастырю было приписано 819 крестьянских дворов. Было чего учитывать, а тут еще новое дело затевалось. На Олонце нашли медь. Раньше медь добывали возле Соликамска, за пуд казна платила по два-три рубля.
«Не поискать ли и нам медных жил», – думал Никон, понимая, как можно обрадовать царя такой находкой, а если серебро найти – то и подавно.
Тут и привели к нему Савву с Авдой. Патриаршие келейники успели строго внушить им, чтоб отвечали как следует, ни в чем не запирались, и упаси Господи – самим о чем-либо спрашивать.
Никон, впрочем, не о московских вестях обеспокоился.
– Вы, странники, много по земле ходите, – сказал он, глядя на одного Савву. – Не пришлось ли бывать в местах, где ищут и добывают медную руду?
– Был царев указ, великий господин, искать слюду в Пустозерске, – ответил Авда. – К нам в Палеостровский монастырь приходили наборщики, но игумен никого им не дал.
– Я, святейший, на реке Протве жил, – ответил Савва, – там немец Акема железные заводы поставил. Надзирателям по тридцать рублей в год платит, а все, кто железо делает, с пуда получают. Мастер – алтын, рабочий – по две копейки, кочегар – одну деньгу.
– А сам железа не варил? – спросил Никон, и взгляд его стал зорок.
– Варил, – сознался Савва.
– Стало быть, отличишь руду от камня?..
– Руду отличу. Потаскал ее на горбу.
– А ты искать руду в Пустозерск не ходил? – спросил Никон Авду.
– Не ходил, великий государь. Богу молился.
– Делами тоже Господу можно угодить, – сказал Никон недовольно. – В Москве не бывали?
– Наш игумен за день до моего ухода с собора воротился, – поспешил выставиться Авда.
– Говори, – сказал Никон, и лицо у него напряглось. – Все говори.
– Греческие митрополиты твое дело, патриарх, хотели решить по 9-му правилу Третьего Вселенского собора, по 16-му правилу Первого Вселенского собора да по 72-му Карфагенского и по 18-му Сардийского соборов. По тем правилам отрекшегося или отошедшего на полгода от епархии архиерея отчуждают от архиерейского сана и от священства. Служить литургию такому запрещено.
Авда замолчал, со страхом воззрясь на Никона, но тот слушал до того покойно, что словно бы и вздремывал.
– Игумен наш говорил, что хитрые греки подали два определения. По одному определению тебя, патриарх, лишали сана и всех твоих вотчин и монастырей, а по другому – одного только престола. Епифаний же Славинецкий подал царю особое мнение: новый патриарх имеет право разрешить тебе архиерействовать в монастыре, а потом этот Епифаний уличил греков в неправде. Они прочитали на соборе из своей книги правило: «Безумно убо есть епископства отрещися, держати же священства». Епифаний ту книгу смотрел и таких слов в правиле не сыскал. А потому свое согласие на низвержение тебя, Никона, из патриархов взял обратно.
«Не слыхать бы мне всего этого», – подумалось Савве, поглядел на Никона, а тот – спит!
Савва испугался, сейчас их выставят за дверь, и попробуй тогда добиться приема у патриарха.
– Святейший! – воскликнул он в отчаянье. – Я пришел принести тебе вину и покаяться.
– В чем же твоя вина? – открыл глаза Никон.
– Я был прикащиком на Кие-острове.
Глаза у Никона снова стали зоркие.
– Слышал про тебя, прикащик. Много слышал.
Осенил Савву крестным знамением.
– На всенощной о грехах твоих помолимся, а снег сойдет, ты для меня руду поищешь.
Когда выходили от Никона, Авда, будучи невелик ростом, потянулся на носках и шепнул Савве в самое ухо:
– Горе мне, окаянному! Не посмел о Павле спросить.
– Отчего же не посмел?
– Я думал, Никон как царь, а его хоть руками потрогай.
– Коли малодушен, ступай восвояси.
– Пойду, – согласился монашек.
Ночлег им отвели в доме для странников. Положили на лавках. Только Савве ни спать не пришлось, ни с Авдой попрощаться. Подняли среди ночи, повели в патриаршую палату, в домашнюю церковку во имя соловецких чудотворцев.
Горела одна лампадка. Было темно, но тепло. Савва скинул шубу и, не зная, зачем он здесь и куда пошлют, держал ее в руках.
Заскрипели ступени, и с верхнего этажа сошел в церковь сам Никон.
– Помолимся, – сказал он Савве и принялся зажигать свечи перед иконами. Церковка предстала Савве золотой, с узорчатым бронзовым иконостасом, с позлащенными Царскими вратами.
Никон опустился на колени и начал класть поклоны. Савва, не дожидаясь, пока ему укажут, положил на пол шубу, шапку, скинул валенки и, не придвигаясь к иконам, крестился и кланялся, где стоял, шепча: «Господи, помилуй».
Явились ему картины молитвенных радений у старца Капитона, но Савва прогнал их.
Отбивши тысячи две поклонов, Никон пошел в алтарь, облачился и принялся служить всенощную. И было это для Саввы чудом, ибо он, выйдя из тайных скитов, где патриарха называли антихристом, не только видел святейшего от себя в двух шагах, но говорил с ним, молился! Патриарх службы его своей удостоил! Да какой службы! Не той, что для всех, – что для себя и Господа Бога. Исполнясь благодарности, Савва, когда служба кончилась, пал перед Никоном ниц и, плача, просил прощения и просил постричь в монахи.
Никон, разоблачась, посадил его на лавку и сел сам.
– Расскажи о себе.
Савва рассказал.
– Чудны дела Твои, Господи! – удивился Никон. – Ты и дворянин, ты и раб ради жены своей. Мне, патриарху, слуга, и мне же – противник.
– Не противник я, святейший… Постриги меня, хочу быть слугою одного Господа Бога.
– Когда ты рассказывал о жене своей Енафе, – покачал головою Никон, – мне представилось, что она жива, что и сын твой жив. То не было моим желанием, то было свидетельство свыше.
Никон поднялся.
– Будешь до весны псаломщиком в моей домашней церкви. А как сыщешь руду, пошлю тебя жену твою искать. Ее нет среди мертвых. – И указал на дверь в стене: – Здесь каморка. Устрой постель и живи.
Когда Савва шел на Кий-остров, он думал предстать перед народом, которым он помыкал. Хотел покаяться, получить прощение, а если народ пожелает побить его, то и побои протерпеть, ибо заслужил. Но в жизни все устроилось иначе. Жил, не покидая патриарших палат… И уже боялся, что кто-то на Кие узнает его.
