– Я знаю, – сказал офицерам Шереметев, – вокруг меня шпионы как мухи вьются. Но что мухи коню? Выступать будем за день-два перед Спасом. Не мешкайте с баней.
О шпионах Василий Борисович не без умысла обмолвился. Он давно уже приметил шастающих по его двору мордастых, не больно старых нищих. Одному такому дали выйти из города, схватили, хорошенько вытрясли и нашли грамотку, в которой были указаны все офицеры Киевского полка и кому сколько платят жалованья. Не поднимая шума, соглядатая Ивана Выговского убили. С этого времени Шереметев на слуг из украинцев без отвращения смотреть не мог, подозревая в них тайных людей короля и Выговского. Закидывать сеть и вылавливать карасей не стал – дело хлопотное, небезопасное, а главное, можно восстановить против большинство казачества. Вот тогда Василий Борисович и объявил себя конем, а шпионов – мухами, Пусть знают, что он о них знает. Пусть всполошатся и всполошат своих хозяев. Ведь всякий умный раскрытый секрет поспешит поменять на иной секрет.
Василий Борисович, однако, считал себя умнее умного: ни одного распоряжения не изменил, все оставил, как постановила казачья рада в Василькове.
Воротился Василий Борисович от солдат в свой дом далеко за полдень, а в доме новые, да такие все свои, московские, шереметевские лица. Пролетел воевода соколом через комнаты в свою холостяцкую спаленку, а там кровать с периной под потолок, а на перине, как на воздухе, розовая да белая Прасковья Ивановна.
Уж такой промеж них ласковый бой затеялся, что только былину складную сказать. Но бой утих, и стал корить свою супругу Василий Борисович:
– Что же так долго ехала? Нынче я с тобой, и завтра с тобой, и еще два дня с тобой буду, а на пятый день у меня далекая дорога.
Сказал и сам не знал, как она далека, его дорога…
Боярыня от таких слов мужа всплакнула. А когда Василий Борисович по головке ее погладил, утешил, вздохнула и сказала:
– Побей, побей поляков, Василий Борисович, свет мой ненаглядный. Приведи ихнего короля в серебряных кандалах. Пусть царь тебя назовет князем, а меня пустят к царице приезжей боярыней.
Прасковья Ивановна к царицыному столу не допускалась. Ни в каком родстве не была с Марией Ильиничной, а приезжими боярынями были только родственницы царя и царицы. Мачеха Василия Борисовича Ульяна Петровна, в девичестве Пронская, – мама царевны Марфы Алексеевны, вдова Матвея Шереметева Анастасия Федоровна – мама царевны Екатерины Алексеевны, а она, Прасковья Ивановна, жена достославного воеводы, на порог царицын не пущена.
– Как ради тебя, лебедушки, не расстараться? – засмеялся Василий Борисович. – Приведу царю короля – борода его клинышком – в серебряных кандалах!
2
Русское войско под командой боярина воеводы Шереметева выступило из Киева 6 августа. Вместе с русской ратью следовали три казацких полка: Переяславский Тимофея Цецуры, Миргородский Павла Апостола и Киевский Василия Дворецкого, в пути к войску присоединился Прилуцкий полк.
Под Котельней Шереметев остановился, подождал, пока подойдет полк воеводы князя Григория Афанасьевича Козловского, победителя поляков под Уманью.
Войско шло взять у поляков Львов и навсегда кончить войну, но казацкие полки Хмельницкого, идущие своей дорогой к Слободищам, где назначено было соединение всех сил, остановилось в Гонгарихе. То, что Гонгариха далеко от Котельни, Шереметева не беспокоило, легче кормить армию, сердило другое – гетман торопил русское войско идти вперед, разбить коронного гетмана Станислава Потоцкого, который стоит где-то под Межибожем, затворяя путь на Львов. Почему путь на Польшу должно отворить «русским ключом», а не казачьим, Хмельницкий не снисходил объяснить.
Стоял гетман, стояли поляки, стояли под Баром четыре казачьих полка – Уманский, Браславский, Подольский и Кальницкий… И тогда Шереметев устроил смотр войску.
Перед командирами Тимофеем Цецурой, Осипом Щербатовым, Григорием Козловским, перед фон Стаденом, Крафортом, Павлом Апостолом, Василием Дворецким, перед грозным воеводой Василием Борисовичем Шереметевым прошла вся московская военная краса и сила.
Конные драгунские и рейтарские полки, пешие, солдатские и стрелецкие, поразили казачьих полковников. Стройностью рядов, выправкой, одинаковою для рот, а то и полков одеждою, доспехами, оружием. Такого войска было 9900 человек у Шереметева, 3900 – у Щербатова, тысячи полторы – у Козловского. Московское войско сверх того имело четыре тысячи казаков, набранных на Украине, но приписанных к полку киевского воеводы.
Полки Цецуры, Апостола и Дворецкого проехали гурьбой, одетые кто чего с кого-то снял, с оружием самым разным, от новейшего польского до прапрадедовского, переходившего от отца к сыну. Казачьего войска, подчинявшегося наказному атаману Цецуре, набралось чуть больше двадцати тысяч.
– Господа полковники, возьмем Львов? – спросил Василий Борисович казаков и сам же ответил: – С такими-то молодцами как не взять!
– Коли всеми полками соединимся, то возьмем, – не без уклончивости согласился миргородский полковник Павел Апостол.
Цецура улыбался и молчал.
– Смотреть на русское войско – страх за врага берет, – польстил киевский полковник Василий Дворецкий.
– Мои казачки вчера татарина поймали, – сказал Цецура, – говорит, к Потоцкому нуреддин Келькимет пришел. Тысяч, говорит, сорок, да с нуреддином меньше и не ходит. С ханом – сто тысяч, с калгой – шестьдесят – восемьдесят.
– Почему мне о поимке языка не доложили? – вспыхнул Шереметев.
– Мы думали, татарин пустое говорит, но сегодня еще одного татарина поймали. Этот тоже сказал, что нуреддин пришел.
Шереметев собирался задать командирам пир, но теперь, осердясь, передумал и объявил иное:
– В полдень, через два часа, прошу всех полковников ко мне на совет.
Войско воевода, однако, пожаловал: каждому солдату и казаку выдали по чаре вина.
– Сегодня двадцать пятое августа, – открывая совет, сказал Шереметев. – Мы знаем, у коронного гетмана Потоцкого не больше двенадцати – тринадцати тысяч солдат, но теперь к нему пришли татары. Нас уверяют, что их сорок тысяч. Число врага велико, но велика ли его сила? Соизмерима ли эта сила с нашей? Что нам делать? Наступать, стоять, ждать, отойти и соединиться с полками гетмана? Я хочу услышать от вас добрый совет и мудрое наставление.
И посмотрел на Цецуру. У Цецуры глаза, как семечки из подсолнуха, серые, к носу узкие, а на носу будто прилепленный солнечный зайчик блестит.
Шереметев всегда косился на это блестевшее жиром пятнышко. Цецура, по своему обыкновению, хитро поглядывал на собравшихся и не спешил проронить хоть слово. Шереметев терпел и ждал. Не выслушать Цецуру себе дороже. Цецура знал: его слушают, заглядывая за каждое слово, и все водил, водил носом, сверкал «зайчиком», словно принюхивался, потом усы разглаживал, отирал под усами уголки рта и только уж потом завернул две-три фразы, круглые, как колобки.
