– Они нас за дураков, что ли, принимают? – возмутился Потоцкий, посылая войска наперехват табору.
Но табор снова ушел за валы. Конница гарцевала под дождем, ожидая от русских подвоха. Однако русские не показывались. И снова был дан отбой. Снова польское войско покинуло лошадей, приготовляясь отобедать, как тут табор Шереметева уже в третий раз появился в степи.
– Он в игры играть?! – взорвался Потоцкий, высылая все войско встретить дорогих гостей.
Русские опять ушли.
Целый час продержал конницу Потоцкий в боевых порядках. Отступил за валы и еще час держал в седле. Русские угомонились.
Но стоило всем разойтись по палаткам, табор-нахал явился в степи и пошел прежней дорогой.
Поляки не заставили себя долго ждать, а татары вывели только отдельные отряды.
Шереметев развернулся и ушел в лагерь.
Голодные солдаты молчали, голодные стрельцы не стеснялись крикнуть в спину воеводе:
– Сам спрячется в шатер да жрет, а мы топай на голодное брюхо!
– Ему игра, а на нас нитки сухой нет!
Василий Борисович слышал дерзости, но сделал вид, что это про кого-то другого. У него был план измотать дурацкими вылазками поляков, приучить к несерьезности поползновений, а под утро напасть, вырезать как можно больше людей и тотчас двинуться табором к Чуднову. Однако не польское войско измучилось, сами выбились из сил, и пришлось всем дать отдых.
Утром в атаку пошли поляки, но тоже лишь криками обозначили ярость и прыткость да стрельбой издали. Лагерь Шереметева не отвечал. Казаки и русские берегли порох.
Ночью к польскому лагерю подобралось пять тысяч казаков Цецуры и столько же солдат и стрельцов князей Козловского и Щербатова. Поляки сидели в окопах, не спали, ждали нападения. То ли Станислав Потоцкий имел дар прозрения, то ли перебежчики-казаки предупредили. Пришлось отойти. Тихо, без выстрелов.
– Измена! – сказал Шереметев. – Я чую запах измены! Уж такой у нее сволочной, неотвязный запах!
И лег спать. Приснилась ему скала, а на скале орел. И орел этот он сам. Удивился Василий Борисович, принялся разглядывать птицу. Знает, что странно это – на самого себя со стороны смотреть, но кто-то ему словно приказывает: смотри, смотри! Орел огромный, голову держит высоко, гордо, перья длинные, белые да коричневые, нос загнутый, крепкий, таким камни колоть. Глаза круглые, золотые, с черными, с ефимок, зрачками. Сидит орел на скале, вниз поглядеть страшно – далеко земля. И земля эта незнакомая. Будто и зеленая, а дорога по ней белая, будто в снегу, и тропы во все стороны – тоже белые… Какой может быть снег, если трава растет, если на скале, у самых орлиных когтей, цветок. Да ведь множество цветов – там, внизу, в долине, где белая дорога, – красных, рдяных.
«Поглядеть бы, как летает орел!» – подумал Василий Борисович, и орел тотчас раскрыл крылья. И уж такие это были крылья! Как два облака… А на крыльях-то, на каждом, серебряная цепь.
– Не цепи – кандалы! – застонал Василий Борисович. – Не для меня – для короля.
И проснулся. Его трясли за плечо.
– Казаки на лошадей садятся. Хотят уходить.
– Саблю!
С саблей, без шлема, на коне охляп прискакал к казакам.
– Почему одни уходите? Побьют.
– Не всех побьют, воевода. Здесь будем сидеть – от голода передохнем.
– Казаки, война переменчива. У нас сильное войско. Потерпите. В Киев придем, каждому заплачу по три годовых жалованья. Каждому.
Насмешливый гул смолк.
– По сколько, воевода, говоришь, заплатишь?
– По три годовых жалованья.
– А чем обязуешься?
– Вот моя боярская честь, а вот моя сабля.
И поцеловал саблю.
Казаки сошли с лошадей.
– Ладно, воевода, день-другой еще поголодуем.
Вернулся Шереметев в шатер, скинул сапоги и снова спать. А сон все тот же: скала, белая дорога в пропасти, орел, а на орлиных крыльях серебряные цепи.
И снова разбудили:
– Василий Борисович, московское войско взволновалось.
– Где князь Щербатов?
– Здесь я, Василий Борисович! Кричат: не хотим помирать в луже. Палатки уже подтопило. Требуют, чтобы ты уводил всех отсюда.
Шереметев натянул сапоги, надел плащ и шлем. Вышел к стрельцам.
– Стыдно мне, царскому воеводе, кротом, на брюхе от полячишек уползать. Даю слово – выйдем из лагеря на рассвете. А то ведь в темноте, не дай Бог, на пушки набредем – в щепы да в красное крошево разметут. И телеги, и нас с вами. Собирайте палатки. Как свет забрезжит – пойдем.
Только палатки и шатры свернули, полил ни на минуту не утихающий дождь. Стоять под дождем невмоготу.
Пошли.
5
Поляки все-таки прозевали уход русских. Потоп с неба и табор прикрыл завесой, и часовых загнал в крытые окопы. Всего, может, полчаса выиграл Шереметев, но эти полчаса свободного движения позволили не только оторваться от преследователей, но и завершить построение. Опоясанный телегами в семнадцать рядов, табор представлял собою громадную, неумолимо уползающую черепаху. Голова этой черепахи была отдельным табором из четырехсот телег. Сюда собрали служивших киевскому воеводе казаков, отряд Осипа Щербатова, обозную прислугу, команду рабочих для устранения помех на пути, в этом же таборе везли девять тяжелых стенобитных пушек, нужных подо Львовом, но бесполезных для степных сражений.
Поляки и татары устремились за табором беспорядочной массой. Пока разобрались в боевые порядки, пока сговорились, кому куда скакать, где наносить удар, русские прошли еще две версты. А тут сама природа взяла сторону Шереметева. Впереди был кустарниковый лес, татарский заслон смели огнем фальконетов и легких пушек, поставленных в голове табора. Обозная прислуга, вооружившись топорами, принялась прорубать просеку. Лес был густой, но топору податливый: вишня, яблони, терн, боярышник. Голова табора, будто клещ, втягивалась в лес, и, понимая, что в такой дождь испечь русских и казаков в пожаре не получится, татары и поляки с бешеной яростью ударили во фланги табора.
Рабочие, рубя огромную просеку, изнемогали от пота, бойцы, отражая атаки, захлебывались кровью, и все это была война, кому-то совершенно необходимая, и только те, кто умирал, теряя руки и ноги, не смогли бы ответить, зачем это им нужно.
Атаковали поляки беспрестанно, но табор втягивался и втягивался в лес, изрыгая огонь пушек, посыпая наступающих дробью и гранатами, теряя солдат и лошадей, но сохраняя табор неразрывным. Лес избавил от сражения ненадолго, но передышка была использована на поправку табора, на скудный обед, раненых уложили в телеги, перевязали. Догадались нагрузить возы хворостом – все защита и от пуль, и от татарских стрел. Не ведали, что вскоре возблагодарят Бога за этот прихваченный с собою хворост.
