Мгновенно влюблявшийся в необычных людей, царь тотчас отдал свое сердце митрополиту града Иерусалима: уже назавтра Лигарид получил приглашение в Успенский собор на хиротонию игумена Свирского монастыря Симона, которого царь собирался поставить на Вологодскую епархию.
На этой хиротонии Лигарид еще раз убедился в зоркости Арсена Грека, который видел в царе мальчика, решившего переделывать мир своим умом.
Все шло гладко до «Символа веры». От волнения Симон прочитал «Верую» по-старому: «рожденна, а не сотворенна». Алексей Михайлович так и кинулся на Питирима, митрополита крутицкого:
– Это ты мне его подсунул! «Рожденна, а не сотворенна»! «Рожденна, не сотворенна!» «Рожденна, не сотворенна!» Не хощу! Не хощу его аз! – и пошел прочь из храма.
Питирим кинулся за царем, ухватил за полу, на колени повалился:
– Помилуй, великий государь! Промолвился Симон: сказал, как с малолетства заучено, без ума.
– Без ума! – пыхнул государь, но уже явно смиряя в себе гнев.
Воротился, поставил Симона в вологодского епископа да еще и расцеловался с ним. Понял Лигарид, кто в России радетель церковных перемен.
Питирим на торжественном обеде в честь Симона признался:
– Все священство готово служить по старым книгам, по старым обрядам, царя боимся огорчить.
Снова советуясь с Арсеном, Лигарид сказал:
– Я понимаю русских архиереев. Они знают, что старые обряды правильны, привычны и, главное, милее народу, а как назад поворотить? Если станут служить по-старому, им скажут: вам не Бог был дорог, не заветы отцов церкви, но ваше архиерейство. А царь за непостоянство палкой погонит с сытных кормлений.
– Нет, – возразил Арсен. – Царь никого не погонит. Гневлив, да отходчив. Он и Никона бы вернул, когда бы не враги святейшего. Из бояр один Зюзин патриарху – друг. А царь Никона почитает по-прежнему. Родился у него в мае сын Феодор. Кому первому весть? Никону. От кого жданное благословение? От святейшего. Будь осторожен, у русских любовь и ненависть живут в обнимку.
После всех этих встреч и бесед Лигарид взял сторону царя, но первое его послание Никону дышало искренностью и если было увещеванием, то человека благодарного.
«Не знаю, куда мне обратиться, потому что никто не может работать двоим господам, – откровенничал выученик иезуитской Пропаганды. – Без ласкательства скажу: Алексей и Никон, самодержец и патриарх: один всякий день оказывает милости, другой молится и благословляет. Не благо многогосподствие, один господин да будет (из Гомера!), один царь, потому что и Бог один, как и солнце одно между планетами. – И дальше начиналась ловкая лесть в обе стороны, но более в царскую. – Знаю, что в своих поступках ты всегда имел добрую цель, но добрая цель должна достигаться и добрыми средствами. Блаженнейший! Не всякий раб царский изображает царя, не всякий раб патриаршеский представляет патриарха. Имея важные причины, ушел ты с престола и отряс прах ног своих на Москву за ее непокорство, но сказано: „Да не будет бегство ваше в субботу и зимою, во время крамол и браней“. Какую пользу принесло твое гневливое отшествие?.. Вознеси вокруг очеса твоя и виждь чада твоя, отеческого руководительства требующие. Послушайся моих слов, о златая глава златорунныя сея паствы! И соединись со своими членами. Вредно для церкви, бедственно для государства, недостойно тебя пребывать вне престола. Становлюсь проповедником громогласным, потому что ревность моя не позволяет мне молчать. Все восклицают на тебя, все упокоиться от гнева наказуют. Да замолкнут толки охотников до порицания, да исчезнут словоборения грызущих неистовых мужей! Смотри: четыре патриарха жаждут видеть конец ссоре. Иди и не отказывайся отдать кесарево кесареви, и какому кесарю? Смиренномудрейшему! И тебе смириться подобает».
Это письмо подавал на стол святейшему Савва.
– Прочитай, господин, сам, ибо это написано хитрым словоблудием.
– От Паисия Лигарида я ожидал много, но он – грек, а греки служат одной своей выгоде. Бог им судья. – Никон глянул на Савву коротким, но тяжким взором. – Ты пришел просить меня?
– Да, святейший. Пока ты, затворясь, молился в скиту, я взывал к Богу здесь, чтобы ты выслушал меня. Приезжал в монастырь человек от покойного Бориса Ивановича Морозова, старый мой знакомый. Он указал, где живут мои жена и сын. Ты – прозорливец, святейший! Ты не постриг меня и спас счастье мое!
Савва опустился на колени и пал перед Никоном.
– Благословляю тебя, поспеши к жене и чаду, – сказал патриарх, теплея глазами. – Поднимись, поднимись! Помни, я тебя полюбил. Возьми из казны денег на дорогу. Десять ефимков серебром тебе да сорок медью.
И перекрестил.
На санях летел Савва по белым полям во глубину России, в далекое от Нового Иерусалима Большое Мурашкино. Путь долгий, да не бесконечный.
Не одному ему в те поры легла в ноги дорога.
20
Воевода Пашков в ноябре 1661 года, когда реки замерзли, принял решение оставить в Нерчинске полсотни казаков, а с остальными перейти в Иргенский острог.
От пленных инородцев и от своих казаков, которые ходили походами по Даурии и на Амур, Пашков узнал: Ануфрий Степанов не убит, как говорили раньше, но в плену. Казак Климко с двумя сотнями разбойников отнял хлеб у пятидесятника Потапова, искавшего Степанова, поплыл вниз по реке, но богдойские люди его побили. Уцелевшие казаки в Нерчинск не пошли, ибо Пашков – зверь, а отправились в Енисейск. Бродят по Даурии и иные шайки. Силен Филька Полетай. Этот ради хлеба может на своих, на русских людей напасть и перебить. В Иргенский же острог как раз привезли хлеб, и хлеб этот может достаться гулящей братии. Таков был повод у Пашкова. На самом деле он боялся прихода богдойских ханов, но еще более – своих казаков, глядевших на воеводу с загадочкой. Вот и занял их Пашков долгим и небезопасным зимним переходом из Нерчинска в Иргень.
Аввакуму для подъема дали двух дряхлых коняг. На одну нарту погрузил добро да пищу: мешок ячменных отрубей – дарение Феклы Симеоновны, сушеную да квашеную рыбу, сухие травы, коренья, чугуны да топоры. На другую нарту – сено, бересту, дровишек сухих на растопку, детей да шкуры. Дорога неблизкая, но хочешь жить – езжай не думая, за другими спеши. Отстанешь – инородцы стрелами закидают до смерти.
Иван из Нерчинска лежмя поехал под двумя тулупами: угораздило перед самой дорогой заболеть, на рыбной ловле в трещину угодил, вымок, простудился.
– А все ж к Руси наш путь! – шепнул Аввакум Анастасии Марковне, прежде чем крикнуть на лошадей: а ну, милые.
– А ну, милые! – прозвенел голос Прокопки, правившего первой лошадью. Вторую лошадку за вожжи дергала Агриппина.
Аввакум и Анастасия Марковна шли за нартами пеши, оглядываясь на смотревших им вослед казаков, их жен, аманатов…
Дорога – река. Повернула раз, повернула другой, и нет его, Нерчинска. Небо, да дикая земля, да искрящийся от дыхания, примороженный воздух.
