«Держись единогласного пения, аще и нужда приключится – не поспеть отпеть единогласно… И тебе бы, рабу Божию, творити по сему указу. Как застанет дело (сражение. – В. Б.), и ты от пения поди и вои слушающие с тобою… А о том не оскорбляйся, что не дослушал и пойдешь на дело воинское с радостию, поди без всякого сомнения, а пение вменится тебе в слушание, что и без тебя то пение кончается по чину и по заповеди святых отец».
Быстрый ум Лигарида решил сразу несколько задач, и преисполнился его лик и дух благоговением.
– Великий государь, нет на земле другого повелителя, который так бы заботился о бессмертных душах своих подданных. Я преклоняю колени перед тобою, царь над царями, – и преклонил колени.
Алексей Михайлович вспыхнул как маков цвет от удовольствия, но поспешил облачиться в мантию смирения.
– Я сам знаю, владыко, – не царское это дело учить воевод, как им надо молиться. Но что же мне делать, если патриаршее место вдовствует?
– Великий государь, церковное нестроение в России – зло губительное. Если сия крепость, на которую с упованием взирают с Востока и с Запада, с Юга и с Севера, зашатается, что же станет с православием? Патриарх Никон – пастырь великий, но он отгородился от тебя, царя, от паствы своей мнимыми обидами.
– Воистину так! – воскликнул Алексей Михайлович, страшно довольный. – Посоветуй, владыко, как спастись, как церковь спасти?
– О светлоокий государь! Я подал в приказ твоему боярину Семену Лукьяновичу Стрешневу челобитную на твое царское имя. Я припадаю к стопам твоим царским, прошу твое величество ради успокоения православного мира созвать собор о Никоне и пригласить на сей собор восточных патриархов: Константинопольского Дионисия, Антиохийского Макария, Иерусалимского Нектария, Александрийского Паисия, и пусть будет на соборе еще один Паисий, бывший патриарх Константинопольский, ибо он приезжал к тебе и к Никону и московские дела ему не в новость. Если же патриархи сами не поедут в столь дальний путь, пусть пришлют своих доверенных архиереев. – Лигарид чуть склонился, доверительно глядя царю в глаза. – Я знаю человека, который мог бы исполнить твое царское повеление обходительно и с успехом… Я говорю об иеродиаконе Мелетии. Он знает по-гречески, знает по-арабски, по-турецки.
– Это тот Мелетий, что обучает соборный хор греческому пению? – спросил Алексей Михайлович, призадумываясь.
– Тот самый, великий государь. А мне новое диво. Тебе ведомы не только великие люди, но и самые малые.
– Мелетий пригож видом, ума быстрого. Я с ним говорил, – сказал царь, пропуская мимо ушей очередную приятность Лигарида, да лесть сама собой к сердцу ластится. – Мелетий подходящий человек, но ты, владыко, о том с крутицким митрополитом посоветуйся. Пусть сие дело от него исходит, от местоблюстителя.
Отпуская Лигарида, Алексей Михайлович, решив его задачки, задал свою:
– Владыко! Боярин Семен Лукьянович пишет вопросы о Никоне, о всех нестроениях бедной церкви нашей. Не унываю, нет! Однако сердцу не болеть не прикажешь… Пока восточные патриархи будут ехать – хорошо бы нам в августе начать собор, – сами мы тоже должны приготовиться, разрешить все преткновения, согласуя их с Божьей правдой, с правилами апостолов и святых отцов. Возьми у Стрешнева, владыко, те его вопросы и, не мешкая, напиши ученые ответы.
Расстались царь и митрополит весьма довольные друг другом… Впрочем, стоило Лигариду затворить за собой дверь, как государь позвал Ртищева и вместе с ним перечитал донос на иерусалимского митрополита, присланный патриархом Иерусалимским Нектарием. Паисий-де – самозванец, грамота на иерусалимскую кафедру у него поддельная.
– Как же нам быть? – спросил Алексей Михайлович своего первейшего советника по делам духовным.
– Великий государь, зачем нам в споры между патриархами встревать? – сказал Ртищев. – Грамоту на Иерусалимскую митрополию давал Паисию бывший Константинопольский патриарх Парфений; Парфений стремился всех восточных патриархов держать в повиновении, его мало ценили, а главное, не он теперь патриарх. Паисий – митрополит и без иерусалимского титула, он – митрополит газский… Не сердя Нектария, будем писать его газским.
– Ты уж поговори о сем с владыкой, – попросил Алексей Михайлович. – Дай денег ему с тысячу, шубу из черных лис. Паисий – пастырь мудрый, он о деле печется.
Царь вдруг рассмеялся грустно:
– Ох, Федя! Мы с тобой будто для тяжеленной телеги брод устраиваем. Вода мутная, в воде камни. Один уберешь, а под рукой, под ногой уже иные, через которые колесу не переехать.
Паисий Лигарид ответы взялся писать жарко. Вопросы нравились.
Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
– Хорошо ли сделал Никон, что запретил исповедовать разбойников, присужденных к казни?
Лигарид отвечал, гневаясь произволу Никона:
– Кто возбраняет приготовленных к казни исповедовать и причащать, тот получит осуждение от Бога. Худо сделал Никон, оставляя осужденных на конечное отчаянье.
Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
– Подобает ли архиерею или иерею во время облачения чесаться и в зеркало смотреться?
Лигарид хохотал, буквы его ответа тоже подпрыгивали, но ответ был сдержанный:
– Не подобает. Не только в храме, но и в келье.
Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
– Может ли царь созвать собор или нужно, чтобы на то было повеление патриаршеское?
Ответ Паисия Лигарида был краток и убедителен:
– Вполне может, так как и царь Константин Великий созвал собор в Никее.
Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
– Созванный царем в Москве собор Никон ни во что почел и назвал тот собор сонмием жидовским.
И хотя в вопросе вопроса не содержалось, а была обида и скрытое осуждение, Паисий Лигарид то осуждение поддержал, радуясь, что есть возможность прямо заявить царю о собственной преданности.
– Никон с жестокости мог все сказать, но кто бы ни назвал соборные собрания сонмищем жидовским, того надобно как еретика проклинать.
Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
– Могут ли члены судить главу – своего начальника?
Паисий Лигарид, показывая перевод своих ответов Арсену Греку, а ответы переводил на славянский язык толмач Стефан, спрашивал о точности и рассчитывал на похвалу.
– Едина глава есть Христос, архиерей – глаза и уста, мирские люди суть суставы церковного тела.
– Это великолепно! Это блистательней, чем у Цицерона! – восхищался собратом и соотечественником Арсен Грек и зачитывал очередной ответ по-гречески и по-славянски. – Твои слова, Лигарид, звучат и звенят, как бронза, в которой много серебра – для полноты звука, но где есть и золото – для блеска.
Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
– Никон никогда не называл архиереев своею братиею, но почитал их гораздо ниже себя, потому что от него были посвящены.
