Отвечал Паисий Лигарид:
«Надобно принимать почести от царя осторожно. Полезнее было бы Никону иметь меньше привилегий, потому что иные надмили его, смотрелся он в них как в зеркало, и случилось с ним то же, что пишут виршеписцы о Нарциссе, который в речной воде смотрел на свое лицо, хотел поцеловать и утонул».
Плакал Зюзин.
– Сами искушали, сами пляшут от радости. Да та радость – мост в геенну огненную. Не любит Россия мужей твердых, как камень. Кто для нее старается из последних сил. Кто суров – тот и плох. Да ведь змей-искуситель красным яблочком Еву приманивал, не камнем. А грех пал на весь род человеческий.
Читала Москва, и вся Россия вскоре читала поношение на Никона, и кому было смешно, а кому – страшно.
Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
«Проклял Никон боярина Семена Лукьяновича Стрешнева, будто тот выучил собаку свою благословлять подобно патриарху: достойно ли проклинать за это?»
Отвечал Паисий Лигарид:
«Если б мышь взяла освященный хлеб, нельзя сказать, что причастилась: так и благословение собаки не есть благословение. Шутить святыми делами не подобает, но в малых делах недостойно проклятия, потому что считают его за ничто».
Веселия было больше, нежели печали.
Был Никон, будет Питирим – свято место пусто не останется.
Тридцать вопросов задал Стрешнев Никону, тридцать ответов сочинил Паисий Лигарид. Патриарх же Никон обложился многими священными книгами и сел писать тридцать отповедей. И писал он свою правду целый год.
22
То ли ветром принесло, туманом ли натянуло – порхнул по Иргеню слух: погибло войско Еремея Афанасьевича, сам он тоже погиб, все погибли.
Пашков тотчас устроил сыск, и – дело преудивительное! – никто, ни чужой, ни свой, в острог не приходил, вестей не приносил, а однако ж все знали: шаман наврал, а протопоп – накаркал.
1 мая, на протопопа Иеремею, а по-русски на Еремея-запрягальника, уж две недели, как истек срок возвращения войска из похода.
Бедный Аввакум, прорекший погибель казаков ради шаманских гаданий, плакал ночами и Бога молил… За одного, упрямец, Еремея молил.
Из воеводских хором на зимовье Аввакумово громы громыхали, и с каждым днем все громче да страшней, а на Еремея-запрягальника прокрался спозаранок к зимовью кормщик Афанасия Филипповича, Гришка Тельной, шепнул Агриппине, которая щепки на дворе собирала:
– Скажи батюшке, пусть в лес бежит. Воевода огонь в застенке запалил, пытать хочет протопопа.
Успел бы Аввакум из Нерчинска выйти, чего было на Шакше не спрятаться. Только ведь зверь Пашков, не сыскав протопопа, за жену, пожалуй, примется, за детей. Да и не таков был Аввакум Петров, чтоб от гонителей своих бегать.
Анастасия Марковна женщина, ей заранее страшно, поклонилась супругу:
– Беги, государь-батюшка! Беги, пока жив!
Сказал ей Аввакум словами апостола Павла:
– Аще живем – для Господа живем, аще умираем – для Господа умираем.
Заплакала Агриппина, за нею Иван с Прокопкой, Анастасия Марковна тоже не сдержалась – ей уж вот-вот родить. Не грустно ли, если дитя отца своего не увидит?
Ко времени были родные те слезы, добрый человек, пробегая мимо избы, крикнул, предупреждая:
– Идут!
Аввакум не в дверь, но к иконам, пал на колени, перекрестился и скорехонько опять на ноги поднялся, на своих поглядел строго:
– Утрите слезы, за Божеское дело иду на мучение.
Тут и пожаловали два палача, Зырян да Васька.
– Ты уж готов, протопоп?
– Готов.
– Прощаться будешь или так пойдешь?
– Так пойду.
Вышел из дому первым да и стал как столб.
– Марковна, ты погляди!
Марковна на улицу выскочила, изумленных палачей растолкав, а мимо избы – Еремей идет с одним аманатом.
– Еремеюшко! – ахнула в голос, и тот оглянулся, все тотчас и понял, поклонился Аввакуму издали.
– Оставьте батьку! – приказал палачам. – Со мной идемте.
А по Иргеню уж молва столбом крутящимся. Выскочил Пашков из застенка, где сам щипцы в огне калил, протопопа на части рвать, бежит, как мужик пьяный, рубаха расхристана, волосы мотаются на глазах, руки растопыренные трясутся.
– Еремей! – завопил уже издали, рыдая, как самый простой человек.
Еремей же поклонился отцу и сказал ему, опустя голову:
– Побили мое войско, батюшка-воевода. Если бы не Гаврила-тунгус, что тащил меня раненого, то и меня бы убили или бы в плен забрали. Семь дней брели мы с Гаврилой, все горами, с голоду помирали. Белку съели, с этой белки и живы.
– Аввакум погубил злой молитвой! – простонал Пашков.
– Не греши, отец. Не трогай батьку, – снова поклонился Еремей. – Мне во сне, пока брели, явился человек, как две капли воды – батюшка протопоп, дорогу к Иргеню указал.
Аввакум слышал сказанное про него Еремеем. Не усидел в избе. Поглядел Пашков на него, как сам Аввакум говорит, «что медведь морской белый, жива́ бы меня проглотил».
– По твоей молитве, блаженный шакал, сия беда! Всей Русской земле беда. Столько людей погубил, тебе же единокровных. Кто ты есть, Аввакум?
И уж слюна в уголках губ вскипела.
Сказал Еремей Аввакуму:
– Батюшка, поди, государь, домой! И молчи ради Христа!
Много чего собирался сказать протопоп воеводе, но отец – зверем, а сын – ангелом. Смолчал. Ушел.
Вернулся в избу, а в избе голосок верещит: девочка родилась.
Анастасия Марковна лежит, улыбаясь, шепчет Аввакуму:
– Слава Богу! Все живы, да с прибавлением! – Помолчала, силы набираясь, и опять прошептала: – Назовем девочку Ксенией, странницей, ибо странники мы, протопоп-батюшка.
Двенадцати всего дней мог не дожить Аввакум до избавления от Пашкова. Да о днях ли речь – на час позже приди Еремей, сжег бы Афанасий Филиппович. Только что о плохом ужасаться, коли Бог плохого не допустил.
12 мая 1662 года в Иргенский острог вступил с войском новый нерчинский воевода сын боярский Илларион Борисович Толбузин, пришел принять от Пашкова даурских казаков.
Тихо сдавал дела грозный Афанасий Филиппович. Прибыл он в Даурию с пятью сотнями казаков, а передавал Толбузину семьдесят пять человек.
На грабежи жаловался – это он-то, первый грабитель. Скрывая часть собольей казны, спихивал недостачу на пришлых людей, которые еще прошлой осенью ограбили Еремея. Пришлых было семнадцать человек, остатки отряда казака Климко, большого разбойника, побитого богдойскими людьми на Амуре. Эти семнадцать вступили в службу, пошли с Еремеем по Ингоде взять ясак с местных людей, да ночью украли ружья, хлеб, соболей, уплыли на плотах по Ингоде и Шилке, в Нелюцком острожке захватили струги и чуть было не взяли с бою саму крепостенку, потому что казаков там было мало – занимались рыбным промыслом.
