– Ступайте домой! – сказал царь, принимая шапку с письмом. – Как только обедня отойдет, я поеду в Москву и в том деле учиню великий сыск и дам свой царский указ.
Алексей Михайлович говорил спокойно и сам себе дивился: ни единая жилка в теле, кажется, не напряглась, будто с Матюшкиным о соколах балаканье. Поглядел вокруг себя, на мальчишек поглядел: пусть запомнят своего царя. Но дуралеи стали языки ему показывать, рожи корчить. Тогда он хотел повернуться и уйти, но сразу несколько рук уцепились за полы его зипуна, за пуговицы ферязи ухватили.
– Ты погоди, государь! Чему верить-то? Ты уйдешь – и нет тебя!
– Перед Богом обещаюсь дело разобрать, – сказал Алексей Михайлович, положа руки на грудь и снова испытывая странное чувство – ему словно нравилась эта гроза и эта его власть над грозой. Не то что в 48-м году, в Соляной бунт, когда Бориса Ивановича у него просили.
Поискал глазами, нашел нижегородца, подавшего ему письмо:
– Иди сюда, по рукам ударим.
Мартын Жедринский снова поднялся по ступеням, стал против царя и спросил, поднимая правую руку с раскрытой ладонью:
– Чтоб твое царское слово крепко было?
– Да будет крепко! – молвил царь, ударяя ладонью о ладонь. Звонко у них получилось.
Засмеялись люди. Царь покосился на мальчишек. Смеялись и прыгали, но вот ведь олухи – фиги ему показывают. Что за вольница такая? Кто смотрит за телями, у кого взрастает сия темнота, не ведающая, что есть царь?
А мальчишки, расходясь пуще, показывали ему именные пироги, так и не попавшие на стол царевны Анны Михайловны, вопили друг перед дружкой:
– Царь, съешь пирога!
– Царь, съешь пирога!
Между тем толпа отхлынула от церкви, потекла меж дубами, дальше, дальше. Государь, зайдя в церковь, напился воды из стоявшего здесь ведра. К нему подошел Артамон Матвеев, глазами показал на уходящий народ.
– Никого не трогать, – сказал Алексей Михайлович. – Обошлось, и слава Богу.
Покойно прошел на свое место, но, посидев с минуту-другую, подозвал к себе князя Ивана Андреевича Хованского.
– Поезжай к Куракину, соберите все войска, какие есть. Не дай, Господи, Москва расшалится.
Как в воду глядел. Москва и впрямь расшалилась.
Стрелец Кузьма Ногаев не пошел в Коломенское, он повел часть толпы изловить злодея Ваську Шорина. Гулящий и прочий оголтелый народ, почуяв волю, развеселился и, услышав краем уха, что Шорин изменник, кинулся грабить его лавки. Да только зачем искать, где Шорин, где не Шорин – всякий торгаш жулик, хватай, тащи, а чего не утащишь – бей, круши!
К Кузьме Ногаеву, осадившему хоромы Шорина, рейтар Федька Поливкин привел на подмогу солдат полка Агея Шепелева, сотни полторы прибежало. А за ними еще с полсотни. Этих привел поручик Иван Грабленой.
Дворню вмиг раскидали, кинулись по комнатам, чердакам, клетям и подклетям, по чуланам и погребам – нет Шорина!
Зато попался его сынишка, паренек лет четырнадцати – пятнадцати. Он, видно, драться с бунтовщиками собирался, саблю к поясу пристегнул.
На саблю внимания не обратили, у солдат шпаги, десять штук уперлись в бедного мальчика.
– Где отец?
– Убежал!
– В Польшу небось! – высунулся дьячок Демка Филиппов.
– Где Шорин? Куда бежал? – переспрашивали в толпе.
Иные, осведомясь у прислуги, говорили:
– В Кремль сбежал! В Кремле надо искать!
– У князя Черкасского он спрятался!
– В Польшу утек! В Польшу! – Басистый дьячок Демка Филиппов перекрыл голос разумных. – Поведем сынишку Шорина к царю. Пусть царю скажет об измене своего батюшки.
Слово смелого, знающего для толпы – приказ. Тотчас и отправились в Коломенское, клубясь вокруг несчастного мальчика с саблей на боку.
Полковник Агей Шепелев обедню отстоял в кремлевской Благовещенской церкви. Уже «Символ веры» запели, когда прибежал майор Юшков:
– Полковник, бунт! Солдаты к бунтовщикам уходят.
– Капитаны где?
– С майором Лопухиным да с малым числом солдат поскакали в Коломенское царя защищать.
– Кто бунтует? Какие капитаны ушли? Толком говори! – забыв о службе, кричал на майора Шепелев.
– Кто бунтует – не знаю. Все бунтуют. Толпы ходят страшные. А к царю кто поехал? Игнатьева видел, Борисова, Маматова… Болобонов тоже был с ними.
Шепелев бросился в Золотую палату к правителю Москвы князю Куракину:
– Федор Федорович! Боярин! Дозволь собрать полк, и ты в Коломенское не ходи! Москву надо успокоить, уже тысяч двадцать народу разгулялось.
Шепелев помчался в казармы, собрал вокруг себя верные роты, послал поручиков и прапорщиков отбивать солдат, приставших к бунтовщикам. Какое там! Солдаты палками угостили своих командиров. Тогда Шепелев отправил гонцов в роты, что стояли в Кожевницкой слободе, но там солдат не оказалось. Капитан Данила Кропоткин ударил в барабан и с прапорщиком Полозовым повел роты к Серпуховским воротам и в Коломенское. Да только не царя спасать, а с царя спросить за изменников. Из рейтарских полков Табреева, фон Визина, Бильбаса, Полуектова, Челюсткина часть рейтар ушла к бунтовщикам. Примкнули к толпам свияжские татары из полка Томаса Шала и часть татар-мусульман из полка Христофора Мангауса.
Полковник Андрей Лазорев с десятью холопами возвращался из Рыженькой, где по завещанию Бориса Ивановича выпустил на волю всех соколов.
Перед Варваринскими воротами он увидел грабителей, тащивших из лавок что ни попадя, кинулся наводить порядок. Кто побежал, а кто и огрызается, норовит из седла выбить. Тут, слава Богу, в барабан забили. Поскакал Лазорев за подмогой, а это роты капитана Кропоткина шагают.
Лазорев – капитану:
– Князь, помоги грабителей остановить.
– Недосуг, полковник. В Коломенское идем. Измена в Москве.
– Какая измена?
– Медная, полковник! Медные деньги есть измена.
– К царю, с солдатами?
– С толпой царь говорить не станет, а солдатам даст ответ.
– Господи, пьяны все напились, что ли? – изумился Лазорев и поехал назад к лавкам за холопами.
А их след простыл. Грабеж опять вовсю. И наехал Лазорев конем на бессовестных, хлестал плеткой ворье, гнал их вдоль улицы да и очутился с глазу на глаз с огромной толпой, катившейся от центра Москвы, как катится океан после отлива.
Лазорев не успел понять, что это, кто это. Туча камней полетела в него. Конь кинулся боком, споткнулся о колдобину, пал на передние ноги, привскочил, и Андрей, чувствуя телом удары, вдруг ясно подумал: «А ведь это последнее испытание в бедной жизни моей». Долгая это была мысль, бесконечная, да вдруг брызнул ослепительный свет, и Лазорев выпал из седла, головой в куст, и наступила на него великая вечная тишина. Ни страдать не надо за страдающих, ни спасать не надо поруганных, затоптанных, ни служить, ни любить – ни жить.
