А тот с удивлением разглядывал грош, перешедший к нему из царева худого кармана.
– Бог с тобой! – сказал старик и махнул рукою по воздуху.
И все стоял в клубах пыли, все глядел на золоченые, коврами крытые кареты. На коней, от сбруи которых так и полыхало: серебро, дорогие каменья.
А рубля несосчитанного нет.
– Плохи, царь, твои дела, – сказал старец и спрятал грошик куда понадежнее – на грудь.
Борис Иванович Морозов, ехавший с царем в карете, не выдержал и спросил своего воспитанника:
– Почему ты ему дал грош?
– Пусть народ знает, что у царя всякий рубль на счету.
– Ты это сказал ему, но что ты скажешь мне?
– Старик большой враль. Власяницу под царским платьем показала не охульникам, а детям своим не Евфросинья Полоцкая, никогда не бывшая замужем, но жена князя Дмитрия Донского Евдокия, в иночестве Евфросинья Московская. Нашествие Батыя и разделение инокинь на вдов и девственниц – то деяния Евфросинии Суздальской, невесты брата Александра Невского, дочери мученика князя Михаила Черниговского…
– У тебя дивная память, государь, – сказал Борис Иванович, печально улыбаясь. – А я совсем старик. Не понял твоего иносказания…
– Борис Иванович, миленький! Кривишь душой. Жадности во мне, сам чувствую, прибывает. Но и то правда, что денег в казне негусто.
– Что же не пошлешь мастеров поискать серебряной руды за Камнем, в Мангазее, в Даурах?
– Рудознатцев мало. В Мезень искать слюды, золота, серебра князь Милорадович послан, на Двину – полковник Кемкен. Ему указано обозреть алебастровые горы, варить соль из морской воды, руды искать. На Канин Нос, на Югорский Шар, – дьяк Шпилькин поехал… Потому, Борис Иванович, и нужна Рига, чтоб ближе к немцам быть. У них многое в заводе такое, чего у нас нет. Слышишь?
– Колоколами встречают.
– Помолиться хочется. Хорошо помолиться. Где-нибудь над озером, среди елок.
Борис Иванович потянулся вдруг к царю рукой, по щеке бородатой погладил.
– Ты для меня, великий, грозный, все тот же отрок… Уж терпи! Царям на роду написано всегда и везде быть с многими людьми.
12
10 июня приехал и был принят царем посол цесаря Фердинанда III дон Аллегрети. Прием вел спешно вызванный из Москвы думный дьяк Алмаз Иванов. Посол ехал на Псков и в Вильну посредничать на съезде московских и польских полномочных посольств. Потому за доном Аллегрети и ухаживали с пристрастием.
На пиру стол наряжал Матвей Васильевич Шереметев.
Как все Шереметевы, он был высок ростом, в плечах широк. Шел не бородою вперед – грудью. Однако, не в пример родственникам, глядел на людей, на белый свет весело, надменностью от житейского моря не отгораживался. Государь почуял в нем это и полюбил.
Дон Аллегрети, опекаемый Шереметевым, на пиру не упорствовал, чаши пил, как положено, до дна. И уж в который раз усидеть за русским столом до последней здравицы не смог. Опять вышло за упокой – унесли.
Отъезд послу был назначен на утро, но уехал он уж после обеда, а на обеде спросил Алмаза Иванова:
– Куда царское величество ведет свое великолепное войско, какие города собирается присоединить к своей короне?
Алмаз Иванов побледнел:
– Нам царского величества мысль ведать немочно. Да и спрашивать о том страшно.
Дон Аллегрети дал попятную:
– Однажды у испанского короля ближние его люди спросили, куда он собирается направить свои корабли. И он сказал им: «Если бы я ведал, что моя рубашка знает мои планы, я бы ее, с тела сняв, в огонь бросил!»
Вслед за доном Аллегрети отправился в Вильну Никита Иванович Одоевский. Ему государь доверил наводить поляков на ум, чтоб они избрали в короли его царское величество.
– Где им степеннее меня, сановитее да спокойнее сыскать? – сказал Алексей Михайлович боярину по-свойски. – Со мною добрый мир устроится. Ты скажи им это без хитростей, по-человечески… Скажи им: ради их спасения на шведов иду. Но это уже не прямо. Езжай спокойно, к сыну твоему моих докторов велю приставить.
Царь успокоил, да Бог-то не дал здоровья Федору Никитичу. Уже через неделю пришлось Алексею Михайловичу отписать Одоевскому о смерти сына.
13
Государь медленно, но неотвратимо двигался к Риге за своими воеводами. 17 июля его приветствовал в Друе воевода Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин.
Царь шествовал, а воеводы уже головы под пулями пригибали.
18 июля под Диноборок явились струги и ладьи Семена Лукьяновича Стрешнева. От взятых в плен знали: в городе солдат не более полутысячи.
Стрешневу Диноборок надлежало миновать – его полку предназначался Кукейнос. Но не тут-то было. Обороняющиеся подвели шанцы к самому берегу Двины и палили по стругам из полуторных пищалей.
Пришлось шанцы брать с бою, пришлось хорошенько обстрелять город, чтобы привести корабли без потерь.
Под Динобороком Стрешнева догнала новая укоризна от государя: «Люди твоего полку курляндского князя людей воюют, людей побивают и хлеб, и лошади, и животину всякую емлют».
Сам государь 21 июля оставил Друю и, вдохновляя воевод, направился к Динабургу-Динобороку. Называл он его Дивноборком.
25-го прискакал сеунч от князя Алексея Никитича Трубецкого – сдался Новгородок.
Царская пищаль пальнула пять раз.
Но от русских рубежей, со Псковщины, приходили вести совсем не радостные. Моровая язва выкашивала людей, где подчистую, где милуя. Государю представили список вотчин Печорского монастыря, пораженных чумой.
В Шкилеве померло 152 человека мужского пола и 122 женского. В Орлове – 50 мужчин, 52 женщины и 95 детей, в Медведкове – 56 мужчин, 56 женщин, 68 детей, в Фатьянкове мужчин – 44, женщин – 45, в Кислихе мужчин – 48, женщин – 38, детей – 53.
Аккуратный Алексей Михайлович сложил числа. Получилось 350–311 – 216. Мужчин больше, чем женщин, женщин больше, чем детей. Но 877 подданных как не бывало во владениях одного только монастыря. И страшно испугался:
– Господи! Убереги мое войско. Господи, не оставь!
Заставы были поставлены крепкие, письма передавались через огонь, но только в Божьей воле спасти от бедствия.
Семикратно Алексей Михайлович посылал знатных своих людей склонить город к добровольной сдаче. Шведские солдаты начали потешаться над трусостью русских, но государь, не осердясь, опечалился. Он и на войне не желал крови.
30 июля, в походной церкви отслужив страстотерпцам Борису и Глебу всенощную, повелел Алексей Михайлович приступать к Динобороку воеводе Ивану Богдановичу Милославскому, а с ним стрелецкому голове Семену Федоровичу Полтеву.
Шведы дрались расчетливо, умело и до того ожесточили русского медведя, что город был взят, выжжен и высечен.
