– Гроза! – сказал Борис Иванович.
– Помолимся, – попросил Питирим.
– Помолимся, – согласился государь.
Он представил себя на месте солдат. Лестницы высоченные, со стены в тебя прицелятся – ни спрятаться, ни увернуться…
Полымя и громы выстрелов становились все реже и реже. Прискакал сеунч от Стрешнева.
– По молитве твоей, великий государь, город взят!
– А что стреляют-то? – спросил государь.
– Добивают врагов твоего царского величества! – весело ответил сеунч. – Твой он теперь, этот самый… Кукей… Кокеней… Господи, как его?
– Царевиче-Дмитриев-град. Вот имя нововзятому городу, – сказал Алексей Михайлович, – Передай Стрешневу – Царевиче-Дмитриев-град.
Утром сосчитали потери. Убитых – 67, раненых – 470.
– Враги злы, да с нами были защитники наши небесные, – сказал царь и велел тотчас же строить на городской площади церковь во имя царевича Дмитрия.
Еще пожары не погасили, а русские, к великому изумлению горожан, принялись возить бревна и рубить сруб. 14 августа церковь начали, 17-го крест над куполом водрузили. В тот же день церковь была освящена.
К победам привыкнуть невозможно. Хотелось Алексею Михайловичу пальнуть из ясачной пищали в честь взятия Кукейноса пятнадцать раз, но пальнули опять восемь, пятнадцатикратный ясак приберегли на Ригу.
Все помыслы и чаянья сошлись теперь на Риге. От воевод донесения шли бодрые – предвестники большого и счастливого дела.
Семен Лукьянович Стрешнев посылал разведку посмотреть, где поляки. Нашли их под Баржами. Здесь стояли три полка, но в полках была смута. Полковники друг друга не слушали, каждый почитал себя за главного.
Пришли известия от Якова Куденетовича Черкасского. Он посылал под Ригу для языков рейтар Якова Хитрово. Удачливым разведчикам удалось захватить струги шведов, шедшие на подкрепление городу. В стругах было много пороху, гранат, ядер и еще девять пушек. Взять с собою отбитое не могли, но и врагу не оставили, потопили в Двине.
Полковник Яген фон Стробель прислал на царский стан языка, поляка, сержанта Карповича. Карпович сообщил, что, когда отъезжал от Риги, слышал пальбу. Это, наверное, пришел шведский король. Короля в городе ждали с нетерпением, но конных рейтар в город, однако, не пускали.
И еще сообщил Карпович: у графа Магнуса две тысячи пеших солдат, а в обозе четыре тысячи конных. Мещан в Риге семь тысяч. Они возводили вал вокруг города, но потом, наоборот, разбросали его и ушли за стены.
Разведчики Ордина-Нащокина уточнили, сколько войска у графа Торна: рейтар две тысячи, драгун четыреста пятьдесят. Ордин-Нащокин известил также, что короля в Риге нет.
Итак, сила противника была известна, небольшая сила. Правда, в помощь рижанам стены, башни и еще река. Но то преграды одолимые.
Дабы ободрить бойцов, государь перед решающим делом издал указ о раненых. На лечение тяжелых ран приказано выдавать дворянам, детям боярским, рейтарам, новокрещеным и иноземцам по четыре рубля, на лечение ран средних и легких – по три рубля. Драгунам, солдатам, казакам, монастырским служкам и даточным людям за раны полагалось по два рубля.
Особо наградил государь Якуба Кунцеевича: пожаловал ему за сбор гусарского полка из местного населения сорок соболей.
На той же походной Думе решили, как отстраивать Борисоглебск. Воевода Иван Савин спрашивал, что ставить – город или острог. Алексей Михайлович указал строить острог по валу.
Оставив в Царевиче-Дмитриеве-граде воеводами Романа Боборыкина да Ивана Кровицына, 18 августа государь пошел под Ригу.
16
Земля Русская столь велика, что в ее пределах не бывает одновременно дня или ночи, холода или жары. На этой земле случалось множество малых войн, о которых не ведали уже за несколько сотен верст.
Большая война, государева, тоже не была войной всего Московского царства. В дальних сибирских городах о начале похода на Ригу узнали, когда он уже закончился.
Где-то жгли города, где-то их строили, а русскому крестьянину легче не было. Прибывало земли – на Севере, на Востоке, на Юге, на Западе, а русскому крестьянину лучше не было. Воевал царь, а лямка войны крестьянину плечи обдирала до самой кости.
Монастыри строил Никон, но кирпичи таскал – крестьянин. Никон души спасал, а тело ныло у крестьянина, Ему и помолиться было недосуг: хлеба дай, рыбы налови, телегу поставь. Вези, крестьянин, вези! И каким-то чудом вез. Даже на островах поспевал трудиться.
Савва сидел на прогретом солнцем камне, слушал, как море раскачивает берег. И поплевывал. Он, Савва, плюнет, а каменщики, возводящие стены храма, камень положат. Он – плевок, они – камень, он – плевок, они – камень. И в том была великая разница между ним и множеством работающих людей. Они строили, он – надзирал. Они были муравьи, он – птица, пусть хоть и воробей. И впрямь ведь мог любого на острове Кий щелкнуть со стены, будто муравья, в море: муравьем больше, муравьем меньше.
Крикливое разноголосье перебило вдруг и шум прибоя, и, кажется, само течение облаков над землей. Люди Саввы, твердолобые его сторожа, волокли под руки к нему на расправу горемыку.
– Лег, скотинушка, и лежит! – доложил старшой страж.
– Че-во? – грозно спросил ослушника Савва.
– Живот скучерявило! – Колени мужик держал вместе то ли от боли, то ли от страха. – Вчерась дюже камень большой на леса взволакивали. Должно, надорвался.
– Покажи!
Сторожа, не мешкая, задрали на мужике рубаху.
– Пузо твое бело, как у лягушки. Было бы синё – простил. Соврал ты, паря! – Савва глянул на сторожей. – Макните его.
Сторожа замерли и не двигались.
– Че-во? – рыкнул Савва.
– Ско-ко раз? – У старшого от раздумья лоб сморщился и собрался в шишку.
– Сто разов, – сказал Савва.
– Батюшка, пощади! – заверещал несчастный. – Ты ведь сам из наших, из мужиков.
– Я тебе покажу из наших! Сто разов! – заревел Савва и, когда вся эта засопевшая, загундевшая братия кинулась прочь к обвалу, с которого макали провинившихся, принялся так и сяк морщить лоб, но шишки не обозначилось.
«Малюта, – подумал об усердном старшом Савва. – Перед таким кто хошь в штаны напустит. А передо мной и без шишки напустит. Яко передо львом!» Савва благодарно перекрестился – все от Бога – и поискал глазами свои хоромы, построенные прежде храма.
Обедал Савва по-богатому. Бояре небось этак не кушают. Всякий день ему ставили целого осетра в морошке, поднос с птицей или с поросенком, все на шафране, меды с ароматами, квас на изюме. Хмельного Савва не пил. Пробовал, но пробуждение было хуже ада.
На обед к прикащику обязательно приходил иеромонах Иннокентий, любитель осетрины и морошки. Приглашал его Савва к столу с умыслом. Пища получала благословение из уст человека, который к Богу много ближе, чем любой на острове. К тому же Иннокентий долго не засиживался. Отведывал осетра и, благословя домочадцев, отбывал в обитель, к братской трапезе. Вот тогда-то и несли Саввины слуги скоромное. И обязательно с пением!
